Арагону.

Такой человек как я, человек, считающий себя безумцем, устроенный с пифагорейской точностью (в ницшеанском смысле слова), вероятно, не должен существовать. К чему все сводилось: Дали — законченный сюрреалист, проповедующий полное отсутствие эстетических и моральных норм, побуждаемый ницшеанской 'волей к власти', утверждающий, что любой 'эксперимент' может быть доведен до крайнего предела. Я требовал права изобразить зад Ленина девятифутовой длины, придать его портрету расплывчатую аморфность Гитлера, а если нужно, снабдить его романо-католическими символами…

Запахи тела обрели для меня литургический смысл. Эстетическое начало одухотворяло буйное цветение моего чувственного экстаза. Эту безумную страсть венчали многолетние образы знаменитого Великого Мастурбутора, напоминающие смахивающих на коммунистов насекомых, с наполеоновским брюшком и пухлыми бедрами Гитлера…

Все только началось… Но Бретон сказал Дали: 'Нет' И в каком-то смысле он был прав, ибо в этом чудовищном смешении он хотел разделить добро и зло. Но он был прав не вполне, ибо, отстаивая свободу выбора, следовало уступить этому далиниевскому набору. Он не совсем прав потому, что Дали — абсолютный рационалист, стремившийся знать об иррациональном все, причем не для того, чтобы пополнить человеческий культурный репертуар, но, напротив, ослабить его, овладеть им. Циклотрон философского сквернословия Дали жаждал сокрушить все своей артиллерией внутриатомных нейтронов, дабы преобразовать в чистую мистическую энергию низменную, животную биологическую смесь, сущность которой открывала сюрреалистическая фантазия. Когда-нибудь эта загнивающая масса одухотворится. Миссия человека на Земле будет выполнена.

Этот момент был назван Кьеркегором…Все было потрясающе мерзко. Все экзистенциалистские канализационные крысы, прелюбодействовавшие в подвалах во времена оккупации, шипящие, визжащие на отбросах сюрреалистического банкета, — все это было великолепно, и человек был здесь лишним.

'Нет' — воскликнул Дали. Не раньше, чем все будет избавлено от иррациональности, не раньше, чем чувственный террор будет облагорожен и сублимирован высшей красотой смерти, следуя по тропе, ведущей к духовному совершенству и аскетизму Только испанец может осуществить эту миссию среди обилия дьявольских открытий всех эпох. Произойдет всеобщее очищение, и родится метафизическая геометрия.

Нужно вернуться к серебряной окиси и оливково-зеленому благородству Веласкеса и Сурбарана, к реализму и мистицизму, к которым мы должны приобщиться, дабы уподобиться им по значимости. Трансцендентная реальность должна быть интегрирована в некую чистую реальность. И это уже предполагает присутствие Бога, который и есть единственная высшая реальность.

Эта далиниевская попытка рационализации мира робка и — правда, не вполне осмысленно — была сделана в иллюстрациях журнала 'Минотавр'. Пикассо попросил издателя Скира поручить мне иллюстрировать 'Les Chants de Maldoror'.Гала устроила ленч для Скира и Бретона. Однако не будем говорить о несчастливой судьбе 'Минотавра', который пасется теперь на материалистических полях Вервэ.

В двух случаях я лицемерно обсуждал с Бретоном мою будущую религию. Он не понимал меня. Я перестал убеждать. Мы стали все хуже понимать друг друга. Когда Бретон приехал в Нью-Йорк в 1940 году, я позвонил ему в день приезда поприветствовать его и договориться о встрече: мы договорились встретиться на следующий день. Я упомянул о новой платформе для наших идей. Мы должны были начать новое большое мистическое движение, призванное развить наш сюрреалистический опыт и раз и навсегда отделить его от материализма. Но в тот же вечер друзья сказали мне, что Бретон вновь оклеветал меня, назвав поклонником Гитлера. Это была опасная ложь. С тех пор мы больше не встречались.

Однако благодаря своей точной, как счетчик Гейгера, врожденной интуиции я понимаю, что Бретон был мне близок.

Его интеллектуальная активность, невзирая на внешние проявления, была чрезвычайно ценна и отсутствовала у экзистенциалистов, несмотря на их быстротечные театральные успехи.

С тех пор, как сорвалась моя последняя встреча с Бретоном, сюрреализм перестал существовать. Когда на следующий день корреспондент крупной газеты попросил меня дать определение сюрреализма, я ответил: 'Сюрреализм — это я'. Я так и думаю, ибо только я последовательно осуществлял его идеи. Я ни от чего не отрекаюсь, напротив, я подтверждаю, что сублимирую, иерархизирую, рационализирую, дематериализую, одушевляю все. Мой нынешний ядерный мистицизм — в значительной степени продукт, инспирированный Святым Духом, демоническими и сюрреалистическими экспериментами первой половины моей жизни.

Дотошный Бретон составил мстительную анаграмму на мое прекрасное имя, трансформировав его в 'Avida Dollars'. Хотя это не шедевр великого поэта, однако в контексте моей жизни, признаться, он довольно удачно отвечал тогдашним моим амбициям. Действительно, Гитлер умер в вагнеровском духе — в Берлине, на руках Евы Браун. Услышав эту новость, я подумал: Сальвадор Дали станет величайшей куртизанкой своего времени. Так и было. После смерти Гитлера началась новая мистическая и религиозная эра, которая поглотила все идеологии. Современное искусство, пропыленное наследие материализма, полученное от Французской революции, противостояли мне последние десять лет. Я обязан писать хорошо, ибо мой атомистический мистицизм сможет лишь тогда одержать победу, когда обретет прекрасную форму.

Я знаю, что искусство абстракционистов, веривших в 'ничто' и, следовательно, писавших 'ничто', послужило великолепным пьедесталом для Сальвадора Дали, изолированным в наш презренный век от материалистического декоративизма и любительского экзистенциализма. Все так и было. Но чтобы стоять крепко, я должен был быть сильнее прежнего. Я должен был делать деньги, чтобы выдержать. Деньги и здоровье Я совсем перестал пить и стал усиленно заботиться о себе. В то же время я старался придать больше блеска Гала, сделать ее счастливой. Мы тратили деньги, делая все во имя красоты и добродетели. Анаграмма подтверждала свою истинность.

Меня привлекало в философии О. Конта то, что он ставит во главе своей иерархии банкиров, которым придает большое значение. Меня всегда впечатляло золото в любом виде. В юности я думал о том, что Мигель Сервантес, написавший своего Дон Кихота во славу Испании, умер в черной нищете, Христофор Колумб, открывший Новый Свет, умер при тех же обстоятельствах и к тому же в тюрьме. Моя предусмотрительность подсказывала мне в юности два пути:

1. Попасть в тюрьму как можно раньше. Так и случилось.

2. Как можно скорее стать мультимиллионером. И это произошло. Как заметил католанский философ Франческо Ппуйель: 'Самое сильное желание человека — обретение священной свободы жить, не нуждаясь в труде'. Дали в свою очередь добавил к этому афоризму: эта свобода способствует проявлению человеческого героизма.

Я сын Вильгельма Телля, который превратил в слиток золота яблоко 'каннибалистического' раздора, которое мои духовные отцы, Андре Бретон и Пабло Пикассо рискованно положили мне на голову, столь хрупкую и любимую мной. Да, я верил в то, что спасу современное искусство, я — единственный, кто способен сублимировать, интегрировать, рационализировать все эксперименты современной эпохи в великой классической традиции реализма и мистицизма, которые являются высшей миссией Испании.

Роль моей страны чрезвычайно важна для великого движения атомистического мистицизма, который характеризует нашу эпоху. Своим неслыханным техническим прогрессом Америка эмпирически подтверждает наличие этого нового мистицизма.

Гений иудейского народа дает эти доказательства непроизвольно благодаря Фрейду и Эйнштейну, их динамическим и антиэстетическим возможностям. Франция осуществляет важную дидактическую роль. Она, вероятно, создаст конституционную форму 'атомистического мистицизма', обязанную ее интеллектуальной отваге. Но опять-таки миссия Испании состоит в облагораживании всего религиозной верой и красотой.

Анаграмма 'Avida Dollars' — мой талисман. Она принесла с собой приятный и монотонный поток долларов. Когда-нибудь я расскажу правду о том, как собирались плоды священных расстройств Данаи. Это будет глава моей новой книги, вероятно, шедевра, 'Жизнь Сальвадора Дали как произведение искусства'.

А сейчас я хочу рассказать анекдот. Как-то одним весьма удачным вечером,  когда я возвращался в свою квартиру в нью-йоркском отеле, я услышал звон металла в своих ботинках после того, как заплатил таксисту. Сняв их, я обнаружил две пятидесятицентовые монеты. Гала, которая как раз не спала, окликнула меня из своей комнаты: 'Дали, дорогой Мне только что приснилось, что дверь приоткрылась и   ты вошел с