– Люди много чего поглощают. Чужие интересы и все такое. Если спектр твоей жизни принимает другого человека, принимает все то, во что он верит, чем интересуется, в чем участвует, ну, и так далее, то для тебя спектр такого человека будет вроде звездного, полоска из мягко переходящих друг в друга красок, от фиолетовой до красной, с черными линиями – там, где человек поглотил нечто значительное для него…

– Что за астрономическое воображение! – ухмыльнулся я.—Дайана, тебе на Мауна-Кеа кислорода точно хватало?

– Это просто излюбленная тема, Прентис. Лучше, чем верить в кристаллы.– Она вручила мне тщательно протертый кувшин.

– Так-то оно так, но все-таки это не по-калифорнийски.– Я наполнил тонкий резной хрусталь пенополистироловыми горошинами из другого гигантского мешка. Помнится, при этом я широко улыбался.

Дайана крикнула, хрусталь запел в ответ. После мы обменялись сигналами.

– Ты мне эти листы сложить поможешь?

Утром после лохгайрских приключений я сидел за обеденным столом, а на голове у меня было нечто вроде тюрбана. Состоял он из запаянного контейнера с водой, предназначенной для заморозки, и полотенца.

Я подписал заявление.

– Спасибо, сэр.

– Дэви, какой я тебе сэр?

Констебль Дэвид Маккром – мой бывший одноклассник, и говорить ему «офицер» я так и не приучился. Он носил прозвище Рябой, но произносить оное в его присутствии было бы чересчур фамильярно.

– В привычку вошло, извини, Прент.– Он сложил бумаги в папку и встал.

Дэвид выглядел возмутительно свеженьким и чистеньким – похоже, служба в полиции творит с кожей чудеса. Взял со стола фуражку, повернулся к моей маме:

– Ну, пока все, миссис Макхоун. Я еще приеду, но если понадобится что-то срочно сообщить, обратитесь к любому офицеру. Если у нас будут новости, дадим знать. Вы как себя чувствуете, миссис Макхоун?

– Спасибо, Дэви, хорошо,– улыбнулась одетая в джинсы и толстый джемпер мама. Под глазами у нее залегли темные круги, но в целом она и правда выглядела неплохо.

– Ну, тогда до свидания. Ты, Прентис, с головой поаккуратнее.

– Буду беречь, как родную,– пообещал я, поправляя тюрбан.

Эксперты остались в кабинете: искали «пальчики». Авось им повезет. Я выглянул в окно: два полисмена обшаривали кусты у двери в кухню.

Гм, а ведь о нас неплохо заботятся. Вот уж не думал, что какая-то драчка в бедном поместьице будет расследоваться столь усердно и тщательно.

Может быть, я и в самом деле неоправданно циничен?

У меня болела голова. Ноги – тоже. И пальцы рук. Что интересно, в прямом боевом контакте с противником я практически не пострадал. Голова – это когда большущая и тяжеленная люстра сверзилась, одним бронзовым рожком угостив меня по кумполу. Осколками я порезал босые ступни, когда скакал по кабинету. Пальцы болят после удара компьютерной клавиатурой о стальную монтировку.

После бегства ночного визитера ящики стола оказались выдвинуты. Спинке кресла здорово досталось от монтировки, настольная лампа не пережила встречи с этим же инструментом и с люстрой, клавиатура «Компака» была разбита вдребезги, а кухонная дверь нуждалась в новом замке. А я бы, пожалуй, не отказался от замены головы.

Но украдено не было ничего, хотя все бумаги, с которыми я возился ночью и которые оставил рассыпанными по дивану, обнаружились сложенными в аккуратную стопку на углу стола, а венчало их пресс-папье. Конверт, что накануне утром лег в верхний выдвижной ящик, никуда не делся. Полицейские в него не заглядывали. Если не считать разгрома и противоречащего ему порядка. Оставалось только ломать голову, зачем являлся тип в черном: чтобы устроить погром или, напротив, приборку. По крайней мере, версия кражи мне самому казалась сомнительной. Тем более что злоумышленник оставил кое-что после себя, а именно: канистры с бензином и монтировку.

Я было хотел позвонить Фергюсу, спросить, как самочувствие, хорошо ли спалось. Но мама окружила меня такой заботой (доктор Файф сказал, что за мной необходимо день-другой присматривать, не давая переутомляться), что я оставил надежду остаться на несколько минут наедине с телефоном. Да и расхотелось искать новые приключения на свой зад, честно говоря.

Мама и док спрашивали, не догадываюсь ли я, кто мог вломиться ночью в дом. Я ответил, что не догадываюсь. Вообще никому ничего не сказал.

Да и что я мог сказать?

Я нисколько не сомневался, что приходил Фергюс. Во-первых, телосложение подходящее, во-вторых, я бы мог поклясться, что он запнулся, когда я произнес имя. Но убедить кого-нибудь в моей правоте не представлялось возможным.

Я покачал головой, сморщился – больно. И поделом дураку. Как же это я ухитрился не предположить, что обвиняемый попытается выкрасть или уничтожить улики? Затмение, что ли, нашло?

– Да,– признал я. Кстати, а что это за улики?

– Ты про это где-то вычитал? – прошептал я, вспомнив вопросы Фергюса.– Где, в папиных бумагах? После его смерти?

Бли-ин! Меня аж в краску бросило от своей наивности.

Мама все хлопотала надо мной, и к вечеру ощутимо полегчало.