вздохнул с устало-терпеливым видом.– Ты про это где-то вычитал?

– Да,– признал я.

– Где, в папиных бумагах? После его смерти? – Фергюс смотрел на меня чуть ли не с жалостью.

Я кивнул, решив не опускать глаз под его взглядом, и буркнул:

– Типа того.

– Ну и кто тут что увидел? – Он поднес ко рту палец, куснул ноготь, затем подверг осмотру.

– Все это для вас сущая бессмыслица, стало быть? – спросил я.– Ни с чем не связано, ни о чем не напоминает? И Лахи Уотт тут никаким боком?

Фергюс явно расстроился. Повертел в руке стакан, допил.

– Прентис, что было, то было, но было давным-давно,—тихо ответил он.

И посмотрел на меня, и во взоре том печаль преобладала над упреком.

– Мы тогда были просто дети. И не всегда ведали, что творим, и не представляли себе, насколько серьезны бывают поступки…—Фергюс опять глянул на порожний швыряльник,– …совершаемые детьми.

С этими словами он припечатал стакан к столу. Не мне было играть с ним в гляделки. Я потупил очи. Голова шла кругом.

Услышал, как Фергюс перевел дух.

– Прентис,– сказал он,– мы с Кеннетом были очень близки. Дружили. Пускай не всегда сходились во взглядах, но… мы вполне ладили, понимаешь? Твой отец был очень талантлив, отличный друг —поверь, для меня это настоящая утрата. И для тебя наверняка – представляю, что ты пережил. Я ведь и сам потерял родного человека. Это я к тому, что трудно прийти в себя после большого несчастья, требуется время. Внезапная смерть отца или жены – беда страшная. Жизнь не в радость, все видится только в черном свете, верно? Все кругом виноваты. Если кому-то хорошо, то он не прав, и вообще, почему так несправедливо устроен мир? Нервы на пределе, из-за любого пустяка готов на стенку лезть. Думаешь, мне это не знакомо? – Он глубоко вздохнул.– Послушай меня, сынок…

– Дядя Фергюс,– с натянутой улыбкой перебил я его,– извините меня за этот визит. Я веду себя как придурок. Даже не знаю, что на меня нашло…– Я потупился, сокрушенно покачал головой.– В голове такая каша… Да и не высыпаюсь давно.– И с глупой бодростью улыбнулся: – Слишком много телик смотрю, наверное.– Я нарисовал рукой в воздухе кружок, намекая на шурум-бурум в новейшей истории, и закончил: – Вы уж на меня не сердитесь.

Фергюс на миг посерьезнел, потом чуть растянул губы в улыбочке и опять сложил руки на груди.

– Ну да. Наверное, сам уже понял, наш разговор маленько смахивает на бред.

– И это еще слабо сказано,– согласился я и вытер шнобель носовым платочком.

– Выпить точно не желаешь?

Я помотал головой и запихнул сморкалку в карман джинсов.

– Не, спасибо, я ж за рулем. Домой поеду.

– Ну, наше дело предложить.

Он меня проводил до выхода. В дверном проеме похлопал по плечу.

– Не нервничай, Прентис, все уляжется.

– Ага,– не стал спорить я.

– Да, кстати. Не знаю, говорила ли тебе мать насчет…

– Оперы в пятницу? – улыбнулся я. Фергюс тоже улыбнулся, всколыхнув подбородки.

– Значит, говорила.

– Да,– подтвердил я.– Без проблем.

– Ну и слава богу,– протянул он мне руку.– Все будет прекрасно.

Я ее пожал со словами «спасибо, дядя». Он кивнул, и я спустился по парадной лестнице и зашагал по гравиевой дорожке к «гольфу».

Фергюс мне помахал на прощание. Вид у него был озабоченно-ободряющий.

«Гольф» вперевалочку скатился с холма; когда дорожка выровнялась, я воткнул передачу и вырулил на узкую асфальтовую ленту, что огибала холм и упиралась в большак между Галланахом и Лохгилпхедом. На перекрестке я тормознул. Посидел маленько. Поднял правую ладонь, вгляделся, плюнул на нее и с силой потер о ляжку. Нож вместе с ножнами выдернул и бросил на коврик перед пассажирским сиденьем. Посмотрел в зеркало заднего вида, там сквозь голые ветви деревьев отсвечивал верх замка – парапеты и серебристый купол обсерватории.

– Суду все ясно, ублюдок,– услышал я собственный голос. И, быстро глянув вправо-влево, с ревом погнал «фолькс» по шоссе.

Когда я добрался до Лохгайра, внутренний двор пустовал, а вторая дверь нашего дома была на запоре. Я поставил во дворе «гольф» и вышел. Руки тряслись, и вообще было самочувствие, будто я капитально вмазал.

Я постоял, усиленно подышал свежим воздухом, послушал птичий грай: над спускающейся к лоху дорожкой кричали чайки, вороны устроили очумелое хоровое карканье в кронах деревьев. У меня колотилось сердце, дрожащие руки сильно потели. Пришлось даже спиной прислониться к боку машины. Я закрыл глаза. Птичья какофония сменилась ревом в ушах.

Господи, подумалось мне, если я сейчас так себя чувствую, каково должно быть Фергюсу? Коли я прав,