гномов; все они лепились крошечными атлантами и кариатидами. Небось, дело рук какого-нибудь индейца, мастера по тотемным столбам, да вдобавок толкинутого.

Но все же доминантой экспозиции была не кровать, а гигантская люстра, вырезанная из рубинового муранского стекла[105],– мерцающий каскад застывшей крови под потолком, на котором преобладала золоченая лепнина, а редкие плоскости достались рисованным херувимам и фавнам, в которых было поровну от Рубенса и от Диснея.

Стены комнаты, когда не прятались от глаз за роскошным (но перегруженным исламским абстракционизмом) парчовым балдахином кровати, щеголяли огромными полотнами в стиле рококо – Венера в разных обличьях и возрастах, но с неизменной пышнотелостью и крайней степенью дезабилье.

В тех местах, где не розовела женская плоть, стены отражали золотую роскошь огромными зеркалами в позолоченных рамах, до того массивными, что почти зримо напрягали кладку; кроме того, они обеспечивали превосходный обзор и с устланной шелками кровати. Зная, что миссис была старенькой и хрупкой, я все же подозревал, что перед смертью она развлекалась не только изобретением экстравагантной кары для своих родственников (правда, я еще ни с кем не делил пространства между этими шелками, но сама масштабность, сама грандиозность комнаты придавала актам мастурбации некую торжественность и – пусть спорную – величественность, чего мне прежде замечать не доводилось). Даже прикроватные столики были работы Чиппендейла[106] – один из них венчала большая ваза из резного венецианского хрусталя; я, когда вспоминал про нее, наполнял фруктами. В прочее время она служила выставочной витриной кусочку Берлинской стены, подарку Эшли.

В спальне также располагалась большая часть собранной миссис Иппот коллекции шахмат из камфорного дерева – коллекции, пожалуй, слишком уж обширной. В то время как органы зрения и осязания купались в визуальной и тактильной роскоши, нюх страдал, словно ему приходилось ночевать на складе химреактивов.

Однако печальная правда заключается в том, что, будучи окружен сокровищами, призванными радовать глаз и тешить алчность, спал я хреново. Проснулся около половины шестого, полежал, не в силах уснуть, затем плюнул и пошел на кухню – выпить чашку чая с гренком. Там включил телевизор и обнаружил, что моя страна уже воюет.

Я сидел и смотрел. На ребят из Си-эн-эн, вещающих с багдадских улиц, на прочих журналистов, ведущих репортажи с аэродромов Саудовской Аравии. Внимал рассусоливаниям студийных мудрецов насчет выборочных ударов и точечной точности – оказывается, в наши дни боевые действия не «ведутся», а «проводятся». Разница в том, что во втором случае выборочные удары с точечной точностью проводит только одна сторона. А вторая получает по башке «Томагавками» и не рыпается. По сравнению с такой вопиющей наглостью что значат чьи-то звонки малознакомому человеку, живущему по ту сторону планеты, и нескромные вопросы о его половой жизни? Я поднялся по лестнице в гостиную-кабинет и решил все-таки дозвониться.

Возьму быка за рога.. Признавайтесь, мистер Уотт: ведь было?

А он просто положил трубку. Может, и у него включен телевизор? Может, ему не оторваться от захватывающего репортажа с Третьей мировой?

Я приехал в лохгайрский дом перед самым Новым годом. Выпивки было вволю, и мы с мамой наготовили уйму еды, да вот только гости подкачали. Верити пошла спать минут в десять первого, а уже с десяти вечера она клевала носом и ничего не пила, только под бой колоколов глотнула виски. К часу подъехали какие-то люди из деревни, около двух тетя Тоуни и дядя Хеймиш заглянули на полчасика не слишком оживленной беседы, а около четырех заявились приятели Джеймса. Большую же часть времени мы просидели вчетвером: мама, Льюис, Джеймс и я. Джеймс вырубился к шести утра, а мы с Льюисом решили из принципа встретить рассвет.

Мы сидели в оранжерее, разговаривали, слушали сидюк. Я привез его из Глазго, потому что он звучал лучше, чем встроенная аудиосистема «гольфа», да к тому же в ее комплект CD-плеер не входил. Пили виски, чередуя его с пивными кружками минеральной воды. Прохаживались. Льюис заметил, как мы начали дружно клевать носом, и предложил сыграть в шахматы. Я еще раньше предлагал сразиться в «Речную игру», но для этого надо было бы откапывать доску и все причиндалы и вспоминать правила. Вот мы и решили: сгодятся шахматы.

– Я сделался чересчур благоразумным,– сказал я брату за обменом пешками.

– Благоразумным? – удивленно отозвался Льюис– Ты?

– Да ты посмотри на меня,– ухмыльнулся я.– Учусь, живу тихо, на выходные непременно приезжаю к мамочке. Даже машину выбрал недорогую. Хотя денег у меня…—Я покачал головой.—Мне двадцать два, можно было бы все потратить на девок или тяжелую наркоту, или объездить весь мир, или «феррари» купить.

– За сорок штук «феррари» не купишь,– возразил Льюис. Подперев руками подбородок, он рассматривал доску.

– А я и не имел в виду новье.

Льюис пожал плечами:

– Бабки ты не до конца потратил, так что еще можешь крутую тачку поиметь и все прочее.

– Да, но я как бы маме пообещал диплом получить.

– Ну, дождись лета и – вперед.

– Если я быструю машину куплю, мама будет волноваться.

– Тогда дуй в кругосветку.

– А что, это идея.

Льюис поднял на меня взгляд:

– Ну так что, Прентис, чем думаешь заняться? – Он состроил рожу, потянулся, потер щеки.– Будешь протирать штаны, пока не придут вербовать выпускников и не предложат тебе самую лучшую на свете работу? Или уже что-то облюбовал? Что-нибудь для души, а не для одних денег?

Я отрицательно покачал головой:

– Эта тема еще открыта.