несправедливой, она подчиняется законам математики, физики, химии, биохимии… В ней просто что-то случается, и нужно иметь разум, чтобы эти события воспринимать как справедливые или несправедливые.

– Значит, что случилось, то случилось, и все на этом? – произнес я горько.– Он просто взял и погиб, и больше ничего не будет? – Меня распирали чувства – до дрожи. Только бы не заплакать!

– Будет лишь то, что он после себя оставил. В случае с Дарреном – это искусство. Многие и этого не оставляют. И еще кое-что в памяти людей. Ну, могут быть и дети…

– В случае с Дарреном – вряд ли,– усмехнулся я, не теряя возможности отыграть у отца хотя бы пустяковое, риторическое очко.

Он пожал плечами, глядя в стакан:

– Все же остальное – это просто клетки, молекулы, атомы. Приходит день, когда в твоем мозгу перестают действовать электричество, химия и прочее. Вот и все, ничего больше. И ты —история.

– Это пораженчество! Трусость и малодушие! Он отрицательно покачал головой.

– Нет. Малодушие – это по твоей части.– У отца слегка заплетался язык.– Ты слишком труслив, чтобы признать, какое все кругом большое, как велика Вселенная по сравнению с нами. В ее пространстве и времени мы – ничто. Индивидуально ты не способен смириться с тем, что мы – микроскопические пылинки, живущие лишь мгновение ока. Может, мы и идем к чему-то лучшему, но – никаких гарантий. Человек не способен поверить, что не он центр мироздания, вот в чем проблема. Вот откуда проистекают все эти трогательные сказочки про Боженьку, про загробное существование, про жизнь до рождения. Это просто трусость. Толи-мая трусость. «Господь – пастырь мой…» Вот мы и живем как бараны. Кругом скотство и жестокость. Ничего, все в порядке, ведь мы всего лишь выполняем предписанную Господом работу. Хрен с ним, с силикозом, лезь в шахту и вкалывай, ниггер. А ну-ка, ребятки, освежуйте грешницу заживо и бросьте в соляную варницу. Ничего, мы же это не со зла, а только ради спасения ее души. Боженька, Боженька, дай мне старую добрую религию с первородным грехом. Где тут ребеночек на заклание… Первородный грех, блин! И какой мудак его только выдумал…

Папа осушил стакан и поставил на столик.

– Прентис, ты можешь сколько угодно корить себя в смерти друга,– заговорил он внезапно спокойно и трезво,– только не надо это соплежуйство облагораживать метафизическими исканиями. Тебе не вбивали в голову предрассудки, и говорить на языке мракобесов тебя не учили.

– Ну, блин, папочка, спасибо за цензуру! – возопил я, вскакивая и припечатывая к столику посудину. Стеклянная поверхность стола не выдержала удара, на ней появилась глубокая зеленая кривая трещина, точно лента тусклого шелка вдруг оказалась заключена в толстом стекле. Она протянулась от края до края, почти под нашими стаканами.

Папа глянул на трещину, мрачно усмехнулся:

– Ну надо же! Как символично! – И пробормотал, откидываясь в кресле: – Терпеть не могу мудозвонов.

Я помолчал, глядя на расколотое стекло. Может, инстинкт подсказывал, а может, воспитанность: попроси прощения. Но я сделал то, что было мне больше по душе: ринулся к выходу.

– Пошел ты в жопу, папочка! – выкрикнул я, прежде чем хлопнуть дверью.

Он поднял глаза, пожевал губами и кивнул, как будто я напомнил, что надо выключить свет перед сном.

– Да ладно.– Он помахал рукой.– Спокойной ночи.

Лежа в кровати, я перебирал все остроумные доводы, все убийственные фразы, так и не сказанные мною отцу. Перебирал, пока не погрузился в тревожный сон. Проснулся рано и смотался, когда все еще спали. Гнал свою колымагу до Глазго и орал на медлительные фуры, что оказывались на пути.

Больше мы с отцом ни разу не говорили по душам, начистоту, с глазу на глаз.

– Жалко, что он так рано умер,– произнес я, не глядя на Льюиса. Глядел я по-прежнему на Джимми Террока, который так и спал за рычагами муниципального экскаватора.– Эх, если бы я… Если бы мы с ним могли вернуться к тому разговору.– Одна из двух мух, изучавших хлопковый рельеф рубашки Джимми, вдруг с жужжанием перелетела к нему на лоб. Храп прервался, но возобновился сей же миг.– Как это было глупо…– Я покачал головой.– Какой я был мудозвон…

– Ага,—сказал через несколько секунд Льюис—Ладно, Прентис, в жизни чего не случается. Ты ж не знал наперед.—Я услышал Льюисов вздох.—Я бы тоже хотел ему кое-что сказать. Собирался ведь на прошлой неделе звонить.

Я посмотрел на Льюиса:

– Серьезно?

Льюис, кажется, смутился. Он сложил руки на груди, закусил нижнюю губу, взглянул на меня:

– Ты правда… запал на Верити? Скажи честно.

Я стукнул каблуками о стенку могилы, заприметил пару-тройку корней внизу – надо будет их перерубить, чтобы дальше копать. Пожал плечами.

– Ну, это, пожалуй, просто юношеское увлечение. Сам знаешь, она мне всегда нравилась, но… вся эта фигня в Новый год… Это было… ну, отчасти – пьяный вздор, но… В основном – просто ревность к брату. Ревность к брату,– повторил я.

Мы оба ухмыльнулись. А ему, очевидно, по-прежнему было неловко. На этот раз вместо нижней губы он закусил верхнюю.

– Так вы женитесь? – спросил я, сглотнув. Льюис посмотрел на меня, округлил глаза.

– Она беременна? – пропищал я натуральным контральто.

У Льюиса отпала нижняя челюсть. Он тотчас закрыл рот. Вытер лицо носовым платком. Брови и глаза выражали удивление.