Я сную между людьми, понимаю, что Арро окончательно завладел Фердинандом и Маргрете Ирене. Для меня это спасение. Я чувствую себя свободным, не связанным ничем и ни с кем. Неожиданно я замечаю на себе взгляд Ребекки. Ее лицо сияет мне навстречу. Я понимаю, почему. Она освободилась. Она никогда не была так счастлива. Голубые глаза. Мелкие веснушки.
— Аксель! — говорит она и обнимает меня.
А я — ее. Она такая горячая. Я прикасаюсь к ее коже, открытой глубоким декольте.
— Ты сильная, и ты красивая, — говорю я.
— Это потому, что я сделала выбор, — отвечает она и целует меня в щеку.
— Бесповоротно?
Она решительно кивает головой:
— Это не только выбор, это естественное следствие. Мне кажется, что мне вернули жизнь.
Я смотрю на нее и понимаю, что она права. Она отказалась от карьеры пианистки, но приобрела нечто другое. Возможность распоряжаться своей жизнью. Меня начинает подташнивать. Ребекка видит, что мне нехорошо.
— Решение пришло ко мне, когда я играла, — говорит она и берет бокал с шампанским, который отставила, чтобы обнять меня, другая ее рука по-прежнему доверчиво лежит на моем плече. — Когда я барахталась там, на полу, и не знала, смогу ли я продолжить концерт, я вдруг увидела себя со стороны. Увидела маленькое нервное существо, которому так хотелось добиться успеха. Увидела все свое тщеславие, свои амбиции, они пронеслись передо мной, словно газетные вырезки в альбоме. Я жаждала славы, хотела играть с оркестром, с дирижером. Хотела стать мировой знаменитостью, как этот Арро. Хотела играть все сонаты Бетховена, все прелюдии и фуги Баха, длинные сонаты Прокофьева. Я барахталась на полу и не хотела сдаваться, потому что это все еще было для меня важно. Но когда В. Гуде помог мне подняться и сказал мне те удивительные слова, когда я уже сидела за роялем и была готова играть, я поняла, что все кончено.
— А что он тебе сказал?
Ребекка бросает взгляд на В. Гуде, беседующего в эту минуту с Арро и Сельмой Люнге. Улыбается ему. Почувствовав ее взгляд, он отвечает на него, почти незаметно взмахивает рукой и улыбается.
— Он сказал, что нет такой ситуации, из которой не было бы выхода. Сказал, что все поймут, если я не смогу играть. Сказал, что, несмотря ни на что, жизнь продолжается.
— Да, продолжается, — лаконично повторяю я и в то же мгновение отчетливо вижу последний взгляд мамы.
— Он позволил мне сделать выбор. И хотя он — мой импресарио, он дал мне возможность сдаться.
— И ты сдалась?
— Да, но немного позже.
Я киваю, взволнованный ее словами.
— Ибо поняла, что карьера того не стоит. Я не создана для такого. Самоотречение, унылые гостиничные номера, одиночество, и все только для того, чтобы исполнять музыку, которую другие могут исполнить не хуже меня и даже намного лучше.
Я снова киваю. Конечно, меня трогает все, что она говорит. Она не поедет ни в Вену, ни в Лондон, ни в Париж. Теперь перед ней открыта вся жизнь. Это мы должны жить, словно катим по рельсам.
— Кто-нибудь еще уже знает об этом?
— Нет, — шепчет она мне на ухо. — Пока ты единственный.
— А что скажет Сельма Люнге?
— Ну, она-то меня знает и уже, конечно, все поняла. Несмотря ни на что, мне бы не хотелось быть, как она, независимой личностью, способной творить. Я была бы вынуждена всегда бороться и никогда не дошла бы до вершины.
— Как же ты будешь жить без опуса 109?
— Опус 109, Аксель, сохранится на все времена. Это я поняла там, на сцене. Я не смогу прожить без музыки, но она прекрасно проживет без меня.
— Желаю тебе счастья, — говорю я. — Ты объявишь вечером о своем решении?
— Нет. Сегодня праздник. Скоро привезут свежие газеты с критикой, которые заказал папа. Его шофер проедет по всем типографиям в Осло и доставит на Бюгдёй общий суд прессы в два часа ночи.
— Критика будет хорошей, — говорю я.
Она снова гладит меня по щеке, как будто это я нуждаюсь в утешении. Я ей завидую. Она сделала выбор. Дала дебютный концерт. И освободилась.
Расставшись с Ребеккой, я выхожу в коридор, чтобы найти место, где меня могло бы вырвать, но в уборную стоит очередь. Тогда я поднимаюсь на второй этаж в надежде найти уборную там. Стены увешаны тяжелыми картинами — нидерландские сцены охоты с легавыми, косулями и вывалившимися внутренностями. Кровь и человеческие руки. Выпученные глаза. Смертельный страх. Я уже с трудом сдерживаюсь. Ищу другую уборную. Может быть, личный туалет господина и госпожи Фрост находится на втором этаже рядом с их спальней? Коридор уходит в темноту, по обе стороны — двери.
Я пробую открыть одну из дверей.
Это спальня, большая спальня.
В комнате темно, но я чувствую, что тут кто-то есть. Ощупью нахожу выключатель.
С потолка льется неяркий свет. Но это еще не все. На кровати лежит Аня, нижняя часть туловища у нее обнажена, если не считать колготок, которые болтаются на одной ноге.
Она лежит раскинувшись, на покрывале белеют ее ноги.
Но я ее не вижу. Я вижу только Катрине, мою сестру, ее голова лежит между ногами Ани.
Катрине поворачивается ко мне, на лице у нее появляется недоумение. Аня лежит неподвижно, глаза у нее закрыты. Я не знаю, куда смотреть и что делать. Это длится недолго. Содержимое желудка рвется наружу. Цыпленок, шампанское, креветки, красное и белое вино, ругательства и желчь. Меня выворачивает на розовый плюшевый ковер семьи Фрост.
Обе девушки со страхом смотрят на меня в тусклом свете. Аня подняла голову. Обе кричат:
— Аксель, что с тобой?
Часть III
После дебюта Ребекки прошло несколько дней. Я жду Аню на трамвайной остановке. Я точно знаю, в какое время она возвращается из школы. Ей от меня не уйти.
Слякоть. Погода отвратительная. Большие снежные хлопья плашмя ложатся на землю. Но я не отступаю.
Вот она — волосы закручены в узел, в старомодном пальто с капюшоном, которое так ей идет. При виде меня она робко улыбается.
— Ты меня ждешь? — спрашивает она с таким дружелюбием, к которому я никак не могу привыкнуть и которое всегда меня поражает.
— Вообще-то да, — отвечаю я, уже заикаясь. — Мне надо кое-что у тебя спросить.
— Спрашивай, — говорит она, и мы направляемся к Мелумвейен. Непохоже, чтобы ее смущало то, что случилось на Бюгдёе.
— Как думаешь, стоит мне начать заниматься с Сельмой Люнге?
— Конечно, стоит! — говорит она с восторгом и быстро пожимает мне руку.
Мы идем рядом. Мои башмаки промокли от растаявшего снега. Мой зонтик закрывает нас обоих. Я мог
