– Причиной моего прихода к вам является мое намерение получить у вас работу. Здесь, в Нью- Йорке.

– Что?

– Работу.

Какую-то секунду на тонком и злом лице было написано чистое изумление. Потом Лайза заметила, как губы его начали искривляться.

– О Господи, нет. Нет. Нет. И речи быть не может. Ха-ха! Работа? Боже! Нет.

Лайза поняла, что все испортила. Теперь ей придется смириться и заняться разъяснениями. Лицо сидевшего напротив нее человека засветилось от предвкушения жестокого удовольствия.

– Мы тут, в компании «Блэсс», конечно же, не против семейственности, но нам не нужен балласт. Наш долг – поддерживать авторов и читателей, но уж совсем не… осмелюсь сказать… скучающих домохозяек. И потом, ведь существуют определенные приличия. Не думаю, что это возвысит реноме компании, если жена владельца будет работать или хотя бы делать вид, будто работает у нас. Не могу поверить, чтобы Вернон этого действительно хотел, хоть я и уверен, что вы убеждали его весьма настойчиво.

Лайза встала. С нее было достаточно. Этот человек будет уничтожен за то, что он только что сказал. Будучи реалисткой, она понимала, что сейчас ей не получить того, чего она хочет. Такой человек, как Каттинг, превратит ее жизнь в сплошную пытку, если она хоть ненадолго попадет под его власть. Ей пришлось уехать из Палм-Бич. Высылка из Америки станет следующим шагом. Ей придется уползти в какое- нибудь тихое место, чтобы переждать и поучиться. Учиться и ждать. Например, в Париже, где они выпускают книги по искусству. Для начала это подойдет. Но потом, в конце, она дает себе слово, деревянные панели этого аристократического кабинета будут забрызганы голубой кровью Стивена Каттинга, а его кишки будут свисать, словно елочные украшения, с этой старинной хрустальной люстры. Он будет вышвырнут за дверь вместе со своими карандашами и ножами для вскрытия писем и займется поиском новой работы у издателей, которых сейчас поносит.

– Определите меня на работу в парижское отделение, – сказала она. – Сделайте это сегодня же. А лучше – прямо сейчас. Если вы этого не сделаете, я немедленно возвращаюсь в Палм-Бич и всю свою оставшуюся жизнь положу на то, чтобы выставить вас перед Верноном в самом невыгодном свете.

Секунду-другую Стивен Каттинг молча сидел в кресле. Он пытался подыскать достойный ответ, и рот его, как у рыбы, то открывался, то закрывался. Но он понимал, что придется сделать так, как сказала Лайза. Риск был слишком велик. Кто знает, какова ее власть над этим идиотом Верноном Блэссом?

Он снял трубку стоявшего на боковом столике телефонного аппарата. Высоким, срывающимся голосом он прокричал в трубку:

– Соедините меня с Мишелем Дюпре в Париже! Лайза улыбнулась. Она наконец начинала усваивать, как добиваться своего. Это было замечательно.

Мишель лежал абсолютно неподвижно, глаза его были плотно закрыты, ноги сжаты и пассивно вытянуты на уже горячей и влажной простыне. Лишь в глубине себя Лайза ощущала тот его орган, в котором была жизнь. Крепкий и твердый, он касался стен темницы, в которую Лайза его заключила, пробовал их на крепость, искал слабые места, двигался вдоль гладкой, скользкой поверхности. Так было. И все это делала она, и она же этим наслаждалась, эгоистичная и все же щедрая в том, что касалось наслаждения, которое она одновременно и давала, и получала. Восхитительные эмоции взмывали вверх в ее сознании. Откуда же исходили они? Разумеется, не только из вполне очевидного места. По обе стороны бедер распростертого любовника ноги Лайзы вжимались в достаточно жесткий матрас, и мышцы стонали от удовольствия, с напряжением поднимая и опуская всю тяжесть ее тела на непреклонного противника. Мускульная боль для Лайзы, нехватка кислорода в «сгорающих» тканях были таким же источником наслаждения, неотделимым от удовольствия, которое приносил вторгшийся в нее чужестранец.

Внизу под ней изображавший мертвый сон Мишель Дюпре впитывал физическую радость, которая заливала его волной. И хотя он ничего не видел, воображение рисовало ему картину блаженства ясно и отчетливо. Его обоняние было настроено на чудесные ароматы безудержной страсти. Он позволил любовнице оседлать его, брать его, обладать им. Своим твердым плоским животом он мог чувствовать идеальной формы ягодицы, периодически надавливавшие на него, ощущать весь дивный пыл, который был подлинным свидетельством той страсти, которую питала к нему Лайза, и сердце его замирало, когда он мысленно созерцал предмет своего поклонения. Лайза. Его Лайза. Богиня, которая через какие-то минуты совершит вместе с ним путешествие к вратам рая, содрогаясь от неподдельного экстаза. Сколько же раз еще он будет такое испытывать? Сколько еще раз?

Сверху над ним Лайза полностью растворилась в восторге. Но восхитительность страсти была вовсе не единственным из того, что она искала и обрела. Здесь, теперь она была свободна от той беспокойной тоски, которая определяла и формировала ее существование. Это был момент гордого забвения, оазис рвущего на части сердце наслаждения среди пустыни ее ссылки, среди зыбучих песков боли и страданий, где она помнила этот мир и брошенного ею крошечного, беспомощного младенца. Как будто с тем, чтобы стереть возникающие в памяти и тревожащие душу видения Палм-Бич, и маленького Скотта, она усилила темп, словно беспощадная наездница, совершенно не щадящая скакуна, на котором так легко скакала.

Лайза почувствовала приближение начала. Внутри нее чужеродное тело само говорило о своих потребностях, о своих самых серьезных намерениях и взывало к ее милости, требуя освободить его от этой восхитительной пытки.

Когда это началось, Лайза замерла. Именно так она приучила себя принимать наслаждение: покорно и спокойно, ни одного движения, которое отвлекало бы от благоговения перед силой вливающейся жизни. Назад пути нет. Оргазм живет уже сам по себе. Он уже начался. Ничто не может остановить его продвижение к своему пику и возвышенному окончанию. Маховик раскручивался, а двое любовников были теперь только зрителями, покинувшими свои тела и растворенными в небытии.

Они лишь наблюдали, как колесница счастья неслась вперед к скалам полного самоотречения.

Тяжело дыша, Лайза откинула голову. Ее охватывало знакомое и в то же время всегда такое неожиданное чувство. Вот оно вошло в нее, тихое и одновременно зловещее. Мягким шепотом оно еле слышно бормотало о надвигающейся буре. Единение их было таким хрупким. Поспешный поцелуй неопытных влюбленных, неосторожное прикосновение, опасное в своем своенравном легкомыслии. Одно резкое движение – и единение будет потеряно, а драгоценное мгновение разрушится и превратится в пародию из понапрасну затраченных чувств и не доведенной до логического конца любви. Но Лайза удержалась на этом