челюсти. А как только он «отпустит» себя, займется чем-то другим, тут же ощущение появится снова и уже не уйдет так легко, после первого усилия воли.

Один из сотрудников даже перестал первым выходить к Томи умываться. То ему нравилось выйти к реке, когда все остальные еще спят, разломать ледок у берега, умыться до пояса ледяной дымящейся водой. Тут очень уж сильным стало ощущение, что в кустах стоит кто-то чужой… Такая сильная уверенность, что кто-то стоит, внимательно слушает и неизвестно почему не хочет показать себя, что человек пытался начать беседу с чужим, обращался к нему, звал. Ответа никакого не было, и экспедишник предпочел больше не оказываться на реке один ранним утром.

О том, что они «ну просто видят, как эти древние тут ходили, делали эти изображения», не раз говорили и мэтры, но они это облекали в особую форму – как бы некоего научного видения, способности за материалом исследования увидеть древних людей с их трудами, страстями и предрассудками.

Эмиль Иванович рассказал о странной вороне одному из них, очень известному академику… Называть его не буду, но любой, знакомый с археологией, конечно, легко поймет, кого я имею в виду. Этот известнейший в науке академик, корифей сибирской археологии, в юности был членом Союза воинствующих безбожников, а в старости, уже в 1970-е, не раз заходил в церкви, ставил свечки. Тогда, в 1920-е годы, молодой академик вместе с такими же, как он, хулиганами врывался в церкви с человеческими черепами на палках, плевал на иконы, орал, стараясь перекричать священника, частушки примерно такого содержания:

Видимо, что-то все же изменилось в сознании этого человека за сорок лет, за полвека, если пожилой академик понес в церковь зажженную свечку (не могу отделаться от мысли, что как раз хотел замолить грех). А тогда, в 1960-е, академик как раз пребывал на середине своего жизненного пути, и ни в церковь не заходил, ни с другой стороны, особенной борьбой с религией тоже не занимался.

Эмиля Ивановича этот академик внимательно выслушал и совершенно серьезно произнес, эдак раздумчиво:

– А ты ему, ворону, не пытался хлебца принести?

А в отряде с хлебом было уже напряженно, на костре пекли лепешки, чтобы сэкономить печеный зачерствевший хлеб.

– Именно хлебца?!

– Чего-нибудь… Принеси макарон, тушенки, неважно чего, и положи, где он обычно сидит.

– Я же завтра на новом месте, я не знаю, где он на этот раз сядет…

– А ты слева от себя присмотри, где он может сесть, и там положи. Так по-хозяйски сам подумай, где.

– Я ее пристрелить хотел, только ведь все смеяться будут…

– Не вздумай! А жертву… тьфу! А макарон отнеси.

Эмиль Иванович так и сделал – стесняясь самого себя, положил на карнизик бумажку с макаронами, кусок лепешки, а сам отправился работать. Ворона себя ждать не заставила, явилась просто моментально. Как всегда, птица прошла по скальному карнизу и, села как раз туда, куда он рассчитывал. Но вот на этот раз не стала ворона прыгать в сторону Эмиля, наклонять голову, пронизывая бесовским взором. Не сидела часами, следя за каждым его движением. Ворона задумчиво, Эмиль мог поклясться, с выражением сомнения на морде, клюнула хлеб, так же задумчиво взяла в клюв макаронину… Уничтожив принесенное, ворона тут же улетела и появилась только завтра поутру. Эмиль, конечно же, не пожалел еды и на этот раз, прибавил к макаронам и хлебу большую измятую карамель. Ворона слопала и карамель и тут же улетела восвояси.

Вечером Эмиль рассказал об этом академику, которого очень уважал до самого конца своих дней.

– Ну вот видишь, и помогло.

– А кто это по-вашему, Алексей Павлович?!

Молча пожал плечами академик, ничего не ответил.

– А у вас такое бывало уже?

– Бывало.

Так ничего больше и не смог добиться Эмиль Иванович от академика, и так он никогда и не понял, с чем же столкнулся и что это была за ворона, кого он кормил каждый день до самого отъезда с писаницы.

Уезжали весело, дружно сталкивали лодки в прозрачную низкую воду. Пили спирт, палили в воздух из ружей; экспедиция уходила, как и положено, весело. И я уверен, что большинство участников экспедиции быстро забыли свои ощущения на писанице, а кто не забыл – тот быстро нашел им вполне идейное, вполне материалистическое объяснение. И даже кто ощущений не забыл, объяснений не нашел, тот помалкивал. Совершенно неизвестно, рассказывал ли кому-то еще кроме меня Эмиль Биглер, как он кормил эту ворону макаронами. Знали об этом два человека – он сам и академик. Сибирский академик помер в 1981 году, Эмиль Иванович – в 1987. Не проникнись он ко мне доверием – и эта история ушла бы в небытие вместе с единственными людьми, которые владели ей. Не сомневаюсь, что и сейчас среди сибирских археологов есть много такого рода историй, но вот будут ли они рассказывать их, и если будут, то кому? Это я и сам хотел бы знать!

К 1980-м годам Томская писаница была уже в основном изучена, стала музеем под открытым небом, и поблизости построили даже поселок из щитовых домиков для сотрудников музея. Сама писаница выходит прямо на реку, поселок стоит чуть в стороне. От поселка археологов широкая тропа ведет через сосновый лес к дороге, и дорога выводит уже в цивилизованные места.

Моя знакомая из Кемерово, Рита, одно время работала в этом музее каждое лето. При этом археология интересовала ее гораздо меньше, чем мужчины, и Рита частенько оставляла трудовой пост для свиданий. Или, если быть точным, то Рита уходила на свидание после рабочего дня и не очень торопилась обратно. Друг Маргариты ждал в условленном месте, как раз там, где тропа выводит на дорогу, и Рита ходила к нему через лес.

Сотрудники музея «Томская писаница», вообще-то, не очень склонны шататься по ночам вокруг – это ощущение, что на писанице еще кто-то есть, достаточно характерно, и на одинокие прогулки совершенно не тянет. Но Рита заявляла, что в привидения нисколечко не верит… а главное, охота была пуще неволи.

В этот раз Рита шла в поселок совсем поздно – после трех часов ночи. Светила луна, у Риты в руках был фонарик, и она не слишком испугалась, когда первый раз раздался шорох – слева, в зарослях папоротника. Мало кто мог там завозиться… Хуже стало, когда сзади послышались вроде бы легкие-легкие шаги по тропинке; Рита даже остановилась, чтобы незнакомец мог ее догнать. Но опять же послышался шорох в папоротнике, словно кто-то ушел с тропинки и теперь стоит в папоротниках, в стороне. Рита посветила фонариком, тихо спросила:

– Кто здесь?!

Фонарь не осветил ничего, кроме древесных стволов, а голос девушки прозвучал так неприятно, напряженно, так странно он звучал в ночном лесу, что ей и самой стало жутко. Но нельзя же тут стоять тысячу лет! Рита двинулась дальше, и почти сразу повторилось то же самое – тихие, на пределе слышимости шаги по тропинке. Рита остановилась, и опять шаги сменились шорохом, но только теперь уже справа. И опять – настороженная тишина.

Рита прошла немного назад по дорожке. Светила луна, луч фонаря исправно высвечивал стволы и папоротник, но и так никого не нашла Рита. Побежать? Нет, так еще страшнее… И кто бы мог ее преследовать?! А, вот! Несколько дней назад к археологам повадился ходить один местный парень. Все пил чай, все бросал на Риту взоры – то умильные, то проникновенные, то страстные, все вел разговоры, что в деревне одному жить скучно, да и огород не разведешь… Не та женщина Рита, чтобы взять ее тихой осадой, и тем более не та, чтобы возделывать огород и плодить тех, кто в свой черед посвятит свою жизнь навозу, поливу и солению огурцов. Над мальчиком, было дело, Рита просто посмеялась, а вот теперь всякие жуткие истории про изнасилования, про обиженных влюбленных, ставших страшными врагами, про тихих деревенских мальчишек, сделавшихся маньяками, так и лезли ей в голову. Сестра Риты трудилась в органах и снабжала Ритулю множеством такого рода баек из жизни.

Как водится, полезло в голову: что зря она была такой жестокой, что нельзя так обращаться с людьми,