Андрей, человек далеко не грубый и не примитивный, много раз чувствовал чье-то присутствие на писаницах, присутствие кого-то помимо сотрудников отряда. Он раза два пытался обсуждать это с другими, но безрезультатно; как-то его попросту высмеяли и попытались приклеить кличку Звездочет. Кличка не прижилась, но большинство просто не желало слышать ни о чем сверхъестественном. А те, кто слушали, те оказывались чаще всего мистиками самой грубой пробы, и Андрей вынужден был часами слушать все откровения, которыми одаривали его эти люди: про реинкарнации, всепроникающие энергии, материк My, астральные тела, ауру и про космических пришельцев. Ему было скучно и противно, большая часть отряда попросту ржала, а он вынужден был слушать свистящий шепот не очень вменяемого собеседника.

Борис Пяткин выслушивал сочувственно, отгонял от Андрея рерихнувшихся и ушибленных Блаватской, а как-то раз даже сказал, что сам испытывал что-то подобное… Но не распространялся про то, что сам испытал, и разговор с Андреем как-то все время переводил в практическую плоскость – что делать назавтра, как спланируем работу на неделю, надо ли гнать машину в Абакан, завозить еще продуктов, или еще три дня протянем.

А в этот год писаницу велено было закончить – снять до конца копии всех изображений и больше не вести тут работы. Пяткин торопился, хотел осмотреть побольше окрестных скал, и поэтому на самой главной писанице, на Моховом улусе, и к концу августа осталось много работы. Денег же осталось немного – дображничались, и к сентябрю Пяткин мог содержать только совсем маленький отряд, человек восемь. Кроме поварихи Василины, которая зимой тоже шла в кочегары или в сторожа, все мужики; все молодые, но совсем взрослые, за двадцать.

Вот тут, под осенний свист, все и началось. Снимая писаницы на втором уровне, где работать надо со страховкой, Андрей внезапно почувствовал, что кто-то кроме него стоит на этом же карнизе, чуть дальше. Не было, разумеется, никого, скала видна на десятки метров, до излома; видно, где время выломало камни из карниза и из самого вертикального склона, видны пятна камнеломки и мха… Все видно самым замечательным образом, и нет никого на карнизе (и не может быть, между прочим). Но Андрей точно знал, что кто-то стоит как раз вот тут, возле острого, торчащего из скалы камня, под этим вот пятном светло- зеленого лишайника. Наваждение было таким сильным, что Андрей невольно пробасил:

– Ну, здорово!

Никто, конечно, не ответил, и тогда Андрей, обратив лицо к чудесному виду, открывавшемуся на Красноярское море, на дали за ним, повторил еще громче:

– Ну и погодка-то, а?!

– Ты это с кем?!

На этот раз ответ прозвучал очень явственно, но был это ответ напарника, сидящего наверху, возле страховочного троса. Этот трос закрепляли на стволе дерева или на скальном выступе, но всегда возле него садился страхующий. Вот сейчас он высунул физиономию из-за верхушки скалы – чего это заорал в пространство парень, стоящий в 15 метрах ниже, возле писаниц?

– С тобой, Паша…

– Ну-ну…

– Хороша погодка, говорю!

– Что?! А… Да, хороша погодка, хороша…

Голова страховщика исчезла. А кто-то никуда и не подумал исчезать, так и стоял на карнизе. Андрей нащупал в сапоге рукоять финки, набрал в грудь воздуха… и двинулся по карнизу. Этот, стоящий на карнизе, не стал дожидаться Андрея, а начал отступать по этому же карнизу все дальше и дальше. Андрей почему-то решил, что он отступает спиной вперед и все время видит его, Андрея.

– Ну и торчи себе, смотри! – уже вполголоса пробормотал он, подходя к нужному месту.

Дальше все было почти как в истории с Эмилем Биглером – стоит рядышком какая-то сущность и стоит, вроде бы и не трогает, не мешает, но и жить так, будто ее здесь нет, не получается. Хотя, справедливости ради, ворона все-таки психологически давила на Эмиля, а эта сущность в стороне, на карнизе, оставалась призрачной и никак себя не проявляла. Стояла себе и стояла, держась на одном и том же расстоянии от Андрея. Вот только уходить никуда упорно не хотела.

Андрей так и проработал весь день, на виду у чего-то непонятного, стоящего на одном уровне. А когда в конце дня он тронулся назад, к тропинке, ведущей с карниза, сразу почувствовал, что еще один такой же стоит уже как раз там, куда должен был возвратиться Андрей. Но и этот новый был совершенно сговорчивый, безвредный, и без ненужных проблем попятился, пропуская Андрея, и внезапно без следа исчез.

И на другой день появлялись эти создания. И на третий. Андрей целовал нательный крест, бормотал молитвы… Никакого эффекта, создания вели себя совершенно по-прежнему: к Андрею не подходили, его к себе не подпускали и решительно ничего не делали – ни плохого, ни хорошего. Андрей не мог бы даже доказать, что эти создания – не его выдумка, потому что они совершенно никак не проявляли себя и были абсолютно невидимы. Он был уверен, что странные создания есть. Временами он даже беседовал с ними, вел вполголоса диалоги, пел им песни. Напарнику, естественно, объяснял, что это он так, со скуки, и тот сверху иногда даже повадился подпевать.

На четвертый день призрачных созданий стало больше – по два и сзади, и спереди; Андрею показалось, что и расстояние между ним и ЭТИМИ сократилось. То есть дистанцию они по-прежнему держали, но сама дистанция сделалась заметно меньше.

Андрей занервничал. А в конце концов, кто знает, что это все обозначает?! Может, они готовятся к какой-то несусветной гадости.

Андрей принялся беседовать с ними, пытался выяснить, что же им от него, «архиолуха», надо?! Говорил о том, что их не боится, что он им покажет, и тут же принимался умолять: да отцепитесь вы, мать вашу! Что хотите вам отдам, только отцепитесь наконец!

А вечером того же дня в лагерь приехал местный пастух и не совсем обычный человек, Владимир Никифорович Тугужеков. Дело в том, что, как известно, советские люди давно и сознательно перестали верить сказкам о боге. В те же самые времена советские люди, в том числе советские хакасы, перестали верить в существование духов, а шаманизм они же признали вредным антиобщественным явлением. В роду Владимира Никифоровича и дед, и прадед, и прапрадед умели общаться с загадочным миром невидимого; на этом умении держалась репутация семьи, ее положение в обществе и даже качество невест, на которых могли претендовать эти люди. Отец Владимира Никифоровича оказался первым в семье, кто никак не мог проявить свои способности и умения, а он сам, соответственно, вторым. И трудился Тугужеков пастухом, что тоже получалось у него неплохо.

По поводу шаманских дел – здоровья, удачи на охоте и рыбалке или чтобы отцепились особенно злобные духи, к нему все равно обращались, и Тугужеков помогал, хотя и тайно. Приходилось таиться и выезжать на камлание подальше, делая вид, что на рыбалку или на охоту. Да и приходили к нему несколько унизительно – пришибленные, озираясь и под самыми нелепыми предлогами. Потому что с одной стороны Тугужеков помогал, и помогал очень даже хорошо. С другой же стороны, шаманизм считался ненаучным, неприличным явлением, заниматься которым – само по себе признак нелояльности к властям и отсталости. Да и постановлений партии и правительства, направленных против религиозного дурмана, никто и не думал отменять.

К Андрею Тугужеков благоволил, потому что Пяткин, в приступе остроумия, назвал его Тугужей, и кличка прижилась. Было ведь короче говорить Тугужей, чем Тугужеков. Ну, а вот Андрей называл Владимира Никифоровича правильно, даже не орал остальным:

– Ребята! Вовка Тугужей приехал!

И не называл его Вовкой, а только по имени-отчеству. Он почему-то проникся уважением к этому местному шаману. И, по-видимому, не зря, потому что вот и в этот раз Владимир Тугужеков неторопливо пил чай, задумчиво пробовал рожки и с большим интересом поглядывал на Андрея. Вроде бы Андрей ничего и не говорил ему и даже еще колебался – говорить ли? А Владимир Никифорович уже что-то заметил и глядел задумчиво и вместе с тем несколько лукаво. Пил чай он медленно, ел очень неохотно, но Андрей знал – не меняя выражения лица, Владимир Никифорович выпьет ведро чаю, уплетет пятилитровую кастрюлю макарон, а потом уже пойдет разговор.

Вот шаман удовлетворенно вздохнул, отвалился, и его замутившийся взор отразил довольство и спокойствие духа. Пора!