детали гениального и такого банального, в сущности, плана.

Дзержинский попросил секретаря вызвать к нему товарища Блюмкина.

— Ну и что нового? — спросил он.

Борода у Яшки подросла, он обзавелся английского покроя френчем — в ЦИКе Свердлов внедрял пиджак и галстуки и проигрывал чиновничью войну. Надвигалась новая война, и потому мода также тянулась к пулям.

— Он дает показания, — сказал Блюмкин, имея в виду несчастного Мирбаха, которого, сменяясь, допрашивали все сотрудники отдела правда, безрезультатно, потому что ничего полезного Мирбах сообщить не мог.

— Вышли на посла?

— Надеюсь выйти.

Я даю тебе времени месяц, — сказал Дзержинский. — Через месяц дело должно быть готово.

Отдел был создан специально для того, чтобы можно было скомпрометировать немецкое посольство, которое, как назло, вело себя сдержанно и не попадалось ни на спекуляциях, ни на связях с контрой, ни на разврате. Проклятый граф Мирбах держал немцев в жесткой узде. Дзержинскому сначала показалось, что, взяв однофамильца посла и объявив его шпионом, он посла погубит. Но посол с удивительным и отвратительным для Дзержинского равнодушием встречал все попытки связать его имя с арестованным.

— Будет готово — обещал Блюмкин, хотя еще сам не представлял, что будет готово к началу июля. Однако понимал, что именно тогда намечен Съезд Советов, где встретятся все оставшиеся партии.

— Понял, все будет готово, — повторил Блюмкин.

— Что еще нового? — спросил Дзержинский. — Экстраординарного?

Это было любимое слово шефа. Каждую беседу с любым своим сотрудником он завершал таким вопросом. Подчиненные порой копили новости или хотя бы любопытные сплетни именно в расчете на этот вопрос.

Для Дзержинского такое завершение беседы не было пустым звуком. Из пустяков складывалось знание, которое зиждется не только и не столько на высоких каменных башнях общеизвестных трагедий, а на шорохе мышиных передвижений. Именно такие передвижения говорят о том, что скоро сваи нерушимого для всех моста рухнут, подточенные махонькими зубами.

Яша отлично знал об обычае шефа ЧК.

— Любопытную историю рассказал мне один из моих сотрудников, — сказал он. — Есть такой чудак, живет на Болотной площади и уверяет, что может уменьшать мышей и даже собак в несколько раз. Вернее всего, жулик, но мой сотрудник уверяет, что видел сам уменьшенных зверюшек.

— Фамилия, — сказал Дзержинский.

— Миллер-Мельник — наверное, псевдоним. Болотная площадь…

— Я не о нем, — сказал Феликс Эдмундович. — Я о вашем сотруднике.

— Берестов, Андрей Берестов. У меня к нему никаких претензий.

— Никаких?

— Он коммунист, в отличие от меня член вашей партии, протеже Нины Островской.

— Знаю, знаю. Бывший адъютант адмирала Колчака.

— Не может быть! Он же совсем молодой, моего возраста.

— Чем-то он Колчака пленил.

— Ну вот, никому нельзя верить.

— Якову Блюмкину тем более, — вдруг улыбнулся Дзержинский, как кот, надежно прижавший лапой мышь и желающий поиграть с ней, прежде чем ее сожрет. — Могу ли я верить человеку, который скрывается в моем ведомстве под псевдонимом?

— Это партийная кличка, — поправил шефа Блюмкин.

— И который во всех анкетах пишет ложные сведения о своем рождении. Вы, товарищ Блюмкин, на два года моложе указанного вами возраста.

— От вас ничего не скроешь, Феликс Эдмундович, — с явным облегчением сказал Блюмкин, что не скрылось от внимательного слуха начальника ЧК.

— Для этого я сюда поставлен партией, — наставительно произнес Дзержинский. — А вот ты, Блюмкин, не знаешь, почему твой Берестов оказался на Болотной площади.

— Площадей много… — туманно ответил Блюмкин. Что-то он недоглядел. И это ему зачтется в минус.

— Он пошел туда со своей подружкой, с возлюбленной, которая весьма нас интересует.

Блюмкин молчал, чуть склонив набок голову.

— А его подружка, как нам известно, на Болотной площади некоторое время жила в одной квартире со знатной дамой, находящейся у нас под наблюдением.

— Не томите, откройте тайну! — взмолился Блюмкин.

— Возлюбленную Берестова зовут Фанни. Фанни Каплан. Это имя вам ничего не говорит?

— Первый раз слышу.

— А вот это грустно. Потому что Фанни Каплан — известная террористка, всю свою молодость она провела на каторге под двумя смертными приговорами. Сейчас, по слухам, урезонилась, отдыхала в Крыму в санатории для политкаторжан… но как мы с тобой знаем, волк всегда волк, как его ни корми. Так что мы прослеживаем ее передвижения, связи и явки.

— Берестова мне рекомендовал товарищ Дзержинский. — Блюмкин смотрел на стену.

— Пока что мы его не подозреваем, если, правда, она не успела склонить его в свою веру… И если у нее еще есть вера. Они познакомились, насколько нам известно, в первом доме Советов, потому что оба там живут. Но в любом случае твой Берестов теперь фигура повышенной опасности. Глаз с него не спускай!

— Он не лидер, он склонен подчиняться… мне.

— У меня появилась мысль о том, как можно будет его использовать. А насчет собачек и мышек… мы этим займемся. Если это не жулик, то он может пригодиться для революции.

— Как же?

Для революции все может пригодиться.

Яшу Блюмкина губило желание показать себя. Это желание выражалось в опасном хвастовстве.

Он потащил с собой Колю в «Кафе поэтов. Блюмкина встретили там как своего, и Яше было приятно удивлять своего подчиненного связями, влиянием и даже славой, Народу в кафе было немало, сидели тесно, на небольшой эстраде гремел самоуверенный молодой человек с грубым мужественным лицом. Блюмкин провел Колю к столику, за которым сидел нежный белокурый красавец из «Снегурочки» Островского и мрачный лохматый мужчина, который в отличие от прочих знакомцев Блюмкина целоваться с ним не стал. Блюмкин сразу стал представлять Колю своим поэтическим приятелям, он называл его своим заместителем и врагом всяческой контры, потом уселся за столик, на табуретку, услужливо принесенную каким-то мелким завсегдатаем, грозился, что сейчас будет читать собственную поэму. Это звучало так:

— Всю ночь не спал. Андреев расстреливал, а я в промежутках писал сонет. Хотите послушать?

— Блюмкин, потише! — загремел со сцены здоровяк. — А то я вас выведу как нарушителя спокойствия.

Тебя я тоже прикажу пустить в расход! — ответил Блюмкин. — Твое социальное происхождение меня не устраивает.

— Сейчас я покажу тебе — не устраивает!

Поэт сделал вид, что спускается со сцены, Блюмкин опередил его, кинулся навстречу и принялся обнимать противника. Потом стал кричать Коле:

— Андреев! Коля! Иди сюда, я тебя познакомлю с Володей Маяковским.

— Я вам не Володя, — сказал Маяковский, — может называть меня Владимиром Владимировичем.

Он миролюбиво протянул руку Коле.

А Коля тут понял, что Блюмкин не случайно называет его здесь Андреевым. Не Андреем, а Андреевым. Он не хочет, чтобы поэты запомнили его под настоящим именем, то есть под именем, которое он полагает настоящим. Хотя нет никакой уверенности в том, что псевдоним не раскрыт. Мир революции мал, Как только