друге не знали.

В два часа барышники перестали шептать: «Есть на сегодня два в партере», и лица их сделались загадочными. Действительно, публика у «Варьете» стала волноваться, к барышникам подходили, спрашивали: «Нет ли?», и они стали отвечать сквозь зубы: «Есть кресло в шестом ряду – 50 рублей». Сперва от них испуганно отпрыгивали, а с трёх дня стали брать.

В контору посыпались телефонные звонки, стали раздаваться солидные голоса, которым никак нельзя было отказать.

Все двадцать пять казённых мест Нютон расписал в полчаса, а затем пришлось разместить и приставные стулья для голосов, которые попроще. Всё более к вечеру выяснялось, что в «Варьете» будет что-то особенное. Особенного, впрочем, не мало было уже и днём – за кулисами.

Во-первых, весь состав служащих отравил жизнь Осипу Григорьевичу {132}, расспрашивая, что он пережил, осматривали шею Осипа, но шея оказалась, как шея, – безо всякой отметины… Осип Григорьевич сперва злился, потом смеялся, потом врал что-то о каком-то тумане и обмороке, потом врал, что голова у него осталась на плечах, а просто Воланд его загипнотизировал и публику, потом удрал домой. Рибби уверял всех, что это действительно гипноз и что такие вещи он уже двадцать раз видел в Берлине. На вопрос, а как же собака объявила: «Сеанс окончен»? – и тут не сдался, а объяснил собачий поступок чревовещанием. Правда, Нютон сильно прижал Рибби к стене, заявив клятвенно, что ни в какие сделки с Воландом он не входил, а, между тем, две колоды отнюдь не потусторонние, а самые реальнейшие тут налицо. Рибби, наконец, объяснил их появление тем, что Воланд подсунул их заранее.

– Мудрено!

– Значит, фокус?!

Пожарный был прост и не врал. Сказал, что, когда голова его отлетела, он видел со стороны своё безголовое тело и смертельно испугался. Воланд, по его мнению, колдун.

Все признали, что колдун – не колдун, но действительно артист первоклассный.

Затем вышла «Вечерняя Газета» и в ней громовое сообщение о том, что Аполлона Павловича выбросили {133} из должности в два счёта. Следовало это сообщение непосредственно за извещением, исходящим от компетентного органа, укорявшего Аполлона Павловича в неких неэтических поступках. Каких именно – сказано не было, но по Москве зашептались, захихикали обыватели: «Зонтики… шу-шу, шу-шу…»

Вслед за «Вечерней Газетой» на головы Библейского и Нютона обрушилась «молния».

«Молния» содержала в себе следующее:

«Маслов уверовал. Освобождён. Но под Ростовом снежный занос. Может задержать сутки. Немедленно отправляйтесь Исналитуч, наведите справки Воланде, ему вида не подавая. Возможно преступник. Педулаев {134}».

– Снежный занос в Ростове в июне месяце, – тихо и серьёзно сказал Нютон, – он белую горячку получил во Владикавказе. Что ты скажешь, Библейский?

Но Библейский ничего не сказал. Лицо его приняло серьёзный старческий вид. Он тихо поманил Нютона и из грохота и шума кулис и конторы увёл в маленькую реквизитную. Там среди масок с распухшими носами две головы склонились.

– Вот что, – шёпотом заговорил Библейский, – ты, Нютон, знаешь в чём дело…

– Нет, – шепнул Нютон.

– Мы с тобой дураки.

– Гм…

– Во-первых: он действительно во Владикавказе?

– Да, – твёрдо отозвался Нютон.

– И я говорю – да, он во Владикавказе.

Пауза.

– Ну, а ты понимаешь, – зашептал Робинский, – что это значит?

Благовест смотрел испуганно.

– Это. Значит. Что. Его отправил Воланд.

– Не мож…

– Молчи.

Благовест замолчал.

– Мы вообще поступаем глупо, – продолжал Робинский, – вместо того, чтобы сразу выяснить это и сделать из этого оргвыводы…

Он замолчал.

– Но ведь заноса нет…

Робинский посмотрел серьёзно, тяжко и сказал:

– Занос есть. Всё правда.

Благовест вздрогнул.

– Покажи-ка мне ещё раз колоды, – приказал Робинский.

Благовест торопливо расстегнулся, нашарил в кармане что-то, выпучил глаза и вытащил два блина. Жёлтое масло потекло у него меж пальцев.

Благовест дрожал, а Робинский только побледнел, но остался спокоен.

– Пропал пиджак, – машинально сказал Благовест.

Он открыл дверцу печки и положил в неё блины, дверцу закрыл. За дверкой слышно было, как сильно и тревожно замяукал котёнок. Благовест тоскливо оглянулся. Маски с носами, усеянными крупными, как горох, бородавками глядели со стены. Кот мяукнул раздирающе.

– Выпустить? – дрожа спросил Благовест…

Он открыл заслонку, и маленький симпатичный щенок вылез весь в саже и скуля.

Оба приятеля молча проводили взорами зверя и стали в упор разглядывать друг друга.

– Это… гипноз… – собравшись с духом, вымолвил Благовест.

– Нет, – ответил Робинский.

Он вздрогнул.

– Так что же это такое? – визгливо спросил Благовест.

Робинский не ответил на это ничего и вышел.

– Постой, постой! Куда же ты? – вслед ему закричал Благовест и услышал:

– Я еду в Исналитуч.

Воровски оглянувшись, Благовест выскочил из реквизиторской и побежал к телефону. Он вызвал номер квартиры Берлиоза и с бьющимся сердцем стал ждать голоса. Сперва ему почудился в трубке свист, пустой и далёкий, разбойничий свист в поле. Затем ветер, и из трубки повеяло холодом. Затем дальний, необыкновенно густой и сильный бас запел далеко и мрачно: «…чёрные скалы, вот мой покой… {135} чёрные скалы…». Как будто шакал захохотал. И опять: «чёрные скалы… вот мой покой…».

Благовест повесил трубку. Через минуту его уже не было в здании «Варьете».

Робинский солгал, что он едет в Исналитуч. То есть поехать-то туда он поехал, но не сразу. Выйдя на Триумфальную, он нанял таксомотор и отправился совсем не туда, где помещался Исналитуч, а приехал в громадный солнечный двор, пересёк его, полюбовавшись на стаю кур, клевавших что-то в выгоревшей траве, и явился в беленькое низенькое здание. Там он увидел два окошечка и возле правого небольшую очередь. В очереди стояли две печальнейших дамы в чёрном трауре, обливаясь время от времени слезами, и четверо смуглейших людей в чёрных шапочках. Все они держали в руках кипы каких-то документов. Робинский подошёл к столику, купил за какую-то мелочь анкетный лист и все графы заполнил быстро и аккуратно. Затем спрятал лист в портфель и мимо очереди, прежде чем она успела ахнуть, влез в дверь.