добавил он, тоже почему-то обращаясь к обладательнице блюдечка.
Не успели за столиком как-то отозваться на это дикое заявление, как все взоры устремились за зелёный бульвар.
Отчётливо видно было, как в высоком доме за бульваром, в десятом примерно этаже, из открытого окна полез дым. Потом в других местах распахнулись рамы.
На веранде посетители начали вскакивать из-за столиков. Только Кондалупский как сидел, так и застыл на стуле, переводя глаза с дальнего дома на толстяка, который в Кондалупском явно вызывал ужас.
– Началось, я ж говорил, – шумно отдуваясь после пива, воскликнул толстяк и велел официанту: – Ещё парочку!
Но пить вторую парочку не пришлось. Из внутренних дверей ресторана появились четверо людей и стремительно двинулись к столику Коровьева.
– Не поднимайтесь, – сквозь зубы сказал первый из появившихся и дёрнул щекой.
Толстяк нарушил приказание и встал из-за стола. Первый идущий тогда, не произнося более ни слова, поднял руку, и на веранде грянул выстрел. Публика бросилась бежать куда попало. Взвизгнула дама в блюдечке, чья-то кружка треснулась об пол, побежали официанты. Но стрельба прекратилась. Стрелявший побелел: за столиком никого не было. На столе стояли две опустевшие кружки, наполовину обглоданный рыбец. А рядом со столика, из треснувшей под кофейником спиртовки ручьём бежал спирт, и на нём порхали лёгкие синие огоньки, и дама визжала, прыгая в горящей луже и зонтиком колотя себя по ногам.
Пора! Пора!
Ветерок задувал на террасу, и бубенчики тихо звенели на штанах и камзоле Азазелло.
Воланд устремил взгляд вдаль, любуясь картиной, открывшейся перед ним. Солнце садилось за изгиб Москвы-реки, и там варилось месиво из облаков, чёрного дыма и пыли.
Воланд повернул голову, подпёр кулаком подбородок, стал смотреть на город.
– Ещё один дым появился на бульварном кольце.
Азазелло, прищурив кривой глаз, посмотрел туда, куда указывал Воланд.
– Это дом Грибоедова горит, мессир.
– Мощное зрелище, – заговорил Воланд, – то здесь, то там повалит клубами, а потом присоединяются и живые трепещущие языки. Зелень сворачивается в трубки, желтеет. И даже здесь ветерок припахивает гарью.
– Осмелюсь доложить, – загнусил Азазелло, – Рим был город красивее, сколько я помню.
– Мощное зрелище, – повторил Воланд.
– Но нет ни одного зрелища, даже самого прекрасного, которое бы в конце концов не надоело.
– К чему ты это говоришь?
– Прошу прощения, сир, тень поворачивает и становится длиннее, нам пора покинуть этот город. Интересно знать, где застряли Фагот с Бегемотом? Я знаю, проклятый толстяк наслаждается сейчас в этой кутерьме, паясничает, дразнит всех, затевает ссоры.
– Придут.
Тут внимание говоривших привлекло происшествие внизу. С Воздвиженки
Но лишь только первая машина поравнялась, замедляя ход, с предыдущим домом, окно в нём разлетелось, стёкла брызнули на тротуар, высунулся кто-то в бакенбардах с патефоном в руках и рявкнул басом:
– Горим!
Из подворотни выбежала женщина, её слабый голос ветер донёс на крышу, но разобрать её слов нельзя было.
Передняя машина недоуменно остановилась. Бравый человек в синем сюртуке соскочил с неё и замахал руками.
– Действительно, положение, – заметил Воланд, – какой же из двух домов он начнёт раньше тушить?
– Какой бы из них ни начал, он ни одного не потушит. Толстый негодяй сегодня, когда гулял, я видел, залез в колодезь и что-то финтил с трубами. Клянусь вашей подковой, мессир, он не получит ни одной капли воды. Гляньте на этого идиота с патефоном. Он выпрыгнул из окна и патефон разбил, и сломал руку.
Тут на железной лестнице застучали шаги, и головы Коровьева и Бегемота показались на крыше.
Рожа Бегемота оказалась вся в саже, а грудь в крови, кепка обгорела.
– Сир, мне сейчас по морде дали! – почему-то радостно объявил, отдуваясь, Бегемот, – по ошибке за мародёра приняли!
– Никакой ошибки не было, ты и есть мародёр, – отозвался Воланд.
Под мышкой у Бегемота торчал свежий пейзаж в золотой раме, через плечо были перекинуты брюки, и все карманы были набиты жестяными коробками.
– Как полыхнуло на Петровке, одна компания нырь в универмаг, я – с ними, – рассказывал возбуждённо Бегемот, – тут милиция… Я – за пейзажем… Меня по морде… Ах так, говорю… А они стрелять, да шесть человек и застрелили!
Он помолчал и неожиданно добавил:
– Мы страшно хохотали!
Кто и почему хохотал и что в рассказанном было смешного, узнать никому не удалось. Голова белой статуи отскочила и, упавши на плиты террасы, разбилась. Группа стоявших повернула головы и глянула вниз. На Знаменке шла кутерьма. Брезентовые люди с золотыми головами матерились у иссохшего мёртвого шланга. Дым уже пеленой тянулся через улицу, дыбом стояли лестницы в дыму, бегали люди, но среди бегавших маленькая группа мужчин в серых шлемах, припав на колено, целилась из винтовок. Огоньки вспыхивали и сухой весёлый стук разносило по переулкам.
У статуи отлетели пальцы, от колонны отлетали куски. Пули били в железные листы крыши, свистали в воздухе.
– Ба! – вскричал Коровьев, – да ведь это в нас! Мы популярны!
– Пуля свистнула возле самого моего уха! – горделиво воскликнул Бегемот.
Азазелло нахмурился и, указывая на чёрную тень от колонны, падающую к ногам Воланда, настойчиво заговорил:
– Пора, мессир, пора…
– Пора, – сказал Воланд, и вся компания стала с вышки по лёгкой металлической лестнице спускаться вниз.
Он покидает Москву
Удивительно, с какою быстротой распространяются по городу важные известия. Пожары произошли в таком порядке. Первым загорелся, как мы знаем, дом на Садовой. Затем Коровьев с Бегемотом подожгли
