не соскучишься… Сборщик податей бросил деньги на дорогу!
– Подарил, – пояснил молодой человек, – шёл мимо старичок, нёс сыр. Он ему сказал: подбирай.
– Имя? – спросил Пилат.
– Моё? – спросил молодой человек, указывая себе на грудь.
– Моё мне известно, – ответил Пилат, – твоё.
– Прозвище?
– Га-Ноцри.
– Откуда родом?
Секретарь пристроился с таблицей к колонне и записывал на ней.
– Кто ты по национальности? Кто твои родители?
– Никакого языка, кроме арамейского, не знаешь?
– Нет, я знаю латинский и греческий.
Пилат круто исподлобья поглядел на арестованного. Секретарь попытался поймать взгляд прокуратора, но не поймал, и ещё стремительнее начал записывать. Прокуратор вдруг почувствовал, что висок его разгорается всё сильнее. По горькому опыту он знал, что вскоре вся его голова будет охвачена пожаром. Оскалив зубы, он поглядел не на арестованного, а на солнце, которое неуклонно ползло вверх, заливая Ершалаим, и подумал, что нужно было бы прогнать этого рыжего разбойника, просто крикнуть: повесить его! Его увели бы. Выгнать конвой с балкона, припадая на подагрические ноги, притащиться внутрь, велеть затемнить комнату, лечь, жалобным голосом позвать собаку, потребовать холодной воды из источника, пожаловаться собаке на мигрень.
Он поднял мутные глаза на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на проклятом ершалаимском солнцепёке стоит перед ним этот бродяга с избитым лицом и какие ненужные и глупые вопросы ещё придётся ему задавать.
– Левий Матвей? – хрипло спросил больной прокуратор и закрыл глаза, чтобы никто не видел, что происходит с ним.
– Да, добрый человек Левий Матвей, – донеслись до прокуратора сквозь стук горячего молота в виске слова, произнесённые высоким голосом.
– А вот, – с усилием и даже помолчав коротко, заговорил прокуратор, – что ты рассказывал про царство на базаре?
– Я, игемон, – ответил, оживляясь, молодой человек, – рассказывал про царство истины добрым людям и больше ни про что не рассказывал. После чего прибежал один добрый юноша, с ним другие, и меня стали бить и связали мне руки.
– Так, – сказал Пилат, стараясь, чтобы его голова не упала на плечо. «Я сказал «так», – подумал страдающий прокуратор, – что означает, что я усвоил что-то, но я ничего не усвоил из сказанного», – и он сказал:
– Зачем же ты, бродяга, на базаре рассказывал про истину, не имея о ней никакого представления? Что такое истина?
И подумал: «О, боги мои, какую нелепость я говорю. И когда же кончится эта пытка на балконе?» И он услышал голос, сказавший по-гречески:
– Истина в том, что у тебя болит голова и болит так, что ты уже думаешь не обо мне, а об яде. Потому что, если она не перестанет болеть, ты обезумеешь. И я твой палач, о чём я скорблю. Тебе даже и смотреть на меня не хочется, а хочется, чтобы пришла твоя собака. Но день сегодня такой, что находиться в состоянии безумия тебе никак нельзя, и твоя голова сейчас пройдёт.
Секретарь замер, не дописав слова, и глядел не на арестанта, а на прокуратора. Каковой не шевелился.
Пилат поднял мутные глаза и страдальчески поглядел на арестанта и увидел, что солнце уже на балконе, оно печёт голову арестанту, он щурит благожелательный глаз, а синяк играет радугой.
Затем прокуратор провёл рукою по лысой голове и муть в его глазах растаяла. После этого прокуратор приподнялся с кресла, голову сжал руками и на обрюзгшем лице выразился ужас.
Но этот ужас он подавил своей волей.
А арестант между тем продолжал свою речь, и секретарю показалось, что он слышит не греческие хорошо знакомые слова, а неслыханные, неизвестные.
– Я, прокуратор, – говорил арестант, рукой заслоняясь от солнца, – с удовольствием бы ушёл с этого балкона, потому что, сказать по правде, не нахожу ничего приятного в нашей беседе…
Секретарь побледнел как смерть и отложил таблицу.
– То же самое я, впрочем, советовал бы сделать и тебе, – продолжал молодой человек, – так как
Настало полное и очень долгое молчание. Секретарь постарался уверить себя, что ослышался, представил себе этого Га-Ноцри повешенным тут же у балкона, постарался представить, в какую именно причудливую форму выльется гнев прокуратора, не представил, решил, что что-то нужно предпринять, и ничего не предпринял, кроме того, что руки протянул по швам.
И ещё помолчали.
После этого раздался голос прокуратора:
Он указал пальцем на таблицу, и секретарь тотчас поднёс её прокуратору, но тот отпихнул её рукой.
– Да, я был.
– Ты как это делаешь? – вдруг спросил прокуратор и уставил на Ешуа зелёные, много видевшие глаза. Он поднёс белую руку и постучал по левому жёлтому виску.
– Я никак не делаю этого, прокуратор, – сказал, светло улыбнувшись единственным глазом, арестант.
– Поклянись!
– Чем? – спросил молодой человек и улыбнулся пошире.
– Хотя бы жизнью твоею, – ответил прокуратор, причём добавил, что ею клясться как раз время – она висит на волоске.
– Не думаешь ли ты, что ты её подвесил, игемон? – спросил юноша, – если это так, то ты ошибаешься.
– Я могу перерезать этот волосок, – тихо сказал Пилат.
– И в этом ты ошибаешься. Но об этом сейчас, я думаю, у тебя нет времени говорить. Но пока ещё она висит,
Секретарь искоса заглянул в лицо Пилату и мысленно приказал себе ничему не удивляться. Пилат усмехнулся.
– Нет сомнения в том, что толпа собиралась вокруг тебя, стоило тебе раскрыть рот на базаре.
Молодой человек улыбнулся.
– Итак, ты говорил о царстве истины?
– Да.
– Скажи, пожалуйста, существуют ли злые люди на свете?
– Нет.
– Я впервые слышу об этом, и, говоря твоим слогом, ты ошибаешься. К примеру – Марк Крысобой-
