речь, бегая по кабинету. Причём в самых неподходящих местах начал как-то припрыгивать, от чего Римскому сделалось вдруг страшно. «Да что он… с ума сошёл?..» – помыслил Римский.

Изменения в администраторе, лишь только он вскочил из затенённого угла у лампы, выступили чрезвычайно отчётливо. Кругленького, маслянистого, гладко выбритого Внучаты теперь и в помине не было. Перед Римским беззвучно пританцовывал, рассказывая чепуху, восково-бледный, дёргающийся, осунувшийся человек. В довершение всего Римский открыл ещё одну странную деталь: угол рта у Внучаты был вымазан чем-то ржаво-красным, равно как и правый подстриженный усик. Ещё один пытливый взгляд и, сомнений быть не могло, – неряха Внучата, расколотив лицо дверкой автомобиля, не вытер как следует кровь – это она запеклась.

Но было, было ещё что-то во Внучате, уже совершенно необыкновенное, но что это именно, Римский не мог понять никак. В то же время ему казалось, что если он поймёт, то упадёт в обморок. Он морщился, воспалёнными глазами следил за администратором, теперь уже мимо ушей пропуская половину того, что тот сообщал.

А тот, покончив со Стёпой, перешёл к Воланду. Степино дело кончилось худо. Когда его схватили за буйство в Звенигороде, оказалось, что надлежит его помещать не в тюремный замок, а в психиатрическую лечебницу, что и было сделано. Ибо Стёпа допился до белой горячки.

Что касается Воланда, то тут всё обстоит в полном благополучии. Приглашён Наркомпросом. Гипнотизёр. Совершенно незачем за ним следить…

Тут новенькое что-то приключилось с администратором. Изложив всё, что следовало, он вдруг утратил свою раздражительную живость, закрыл глаза и повалился в кресло. И наступило молчание. Множество встречных вопросов приготовил Римский Внучате, но не задал ни одного. Упорным взором он уставился в восковое лицо Внучаты и холодно, решающе мысленно сказал себе: «Всё, что сейчас говорил здесь Внучата, всё это ложь, начиная с дверцы автомобиля… Стёпы не было в Звенигороде, и, что хуже всего, сам Внучата и не думал быть в ГПУ!..» Но если так, то здесь кроется что-то непонятное, преступное, странное… Лишь только об этом подумал Римский, как жиденькие волосы с пролысиной шевельнулись на голове побелевшего Римского. Всмотревшись в кресло, в котором раскинулся администратор, Римский понял то необыкновенное, что было хуже окровавленной губы, прыжков и нервной речи. Кресло отбрасывало тень – чёрные, стрелы тянулись от ножек, чёрная спинка лежала громадой на полу, но головы Внучаты не было на полу, и, если глянуть на теневое отражение, то было ясно, что в кресле никто не сидел! Словом, Внучата не отбрасывал тени! «Да, да, не отбрасывал! – задохнувшись, подумал Римский, – ведь, когда он плясал передо мною, тень не прыгала за ним, то-то я так поразился! Но, Боже, что же это такое?»

Римский опустился в кресло, и в это время часы пробили один час. Римский не сводил глаз с Внучаты. [>>>]

…и внезапными вспышками буйства {45}, конечно, не было. В здании было триста совершенно изолированных одиночных палат, причём каждая имела отдельную ванну и уборную. Этого, действительно, нигде в мире не было, и приезжавших в Союз знатных иностранцев специально возили в Барскую рощу показывать им все эти чудеса {46}. И те, осмотревши лечебницу, писали восторженные статьи, где говорили, что они никак не ожидали от большевиков подобных прелестей, и заключали статьи несколько неожиданными и имеющими лишь отдалённое отношение к психиатрии выводами о том, что не мешало бы вступить с большевиками в торговые отношения. Иванушка открыл глаза, присел на постели, потёр лоб, огляделся, стараясь понять, почему он находится в этой светлой комнате. Он вспомнил вчерашнее прибытие, от этого перешёл к картине ужасной смерти Берлиоза, причём она вовсе не вызвала в нём прежнего потрясения. Он потёр лоб ещё раз, печально вздохнул, спустил босые ноги с кровати и увидел, что в столик, стоящий у постели, вделана кнопка звонка. Вовсе не потому, что он в чём-нибудь нуждался, а просто по привычке без надобности трогать различные предметы Иванушка взял и позвонил.

Дверь в его комнату открылась, и вошла толстая женщина в белом халате.

– Вы звонили? – спросила она с приятным изумлением, – это хорошо. Проснулись? Ну, как вы себя чувствуете?

– Засадили, стало быть, меня? – без всякого раздражения спросил Иванушка.

На это женщина ничего не ответила, а спросила:

– Ну, что ж, ванну будете брать? – Тут она взялась за шнур, какая-то занавеска поехала в сторону, и в комнату хлынул дневной свет. Иванушка увидел, что та часть комнаты, где было окно, отделена лёгкой белой решёткой в расстоянии метра от окна.

Иванушка посмотрел с какою-то тихой и печальной иронией на решётку, но ничего не заметил и подчинился распоряжениям толстой женщины. Он решил поменьше разговаривать с нею. Но всё-таки, когда побывал в ванне, где было всё, что нужно культурному человеку, кроме зеркала, не удержался и заметил:

– Ишь, как в гостинице.

Женщина горделиво ответила:

– Ещё бы. В Европе нигде нет такой лечебницы. Иностранцы каждый день приезжают смотреть.

Иванушка посмотрел на неё сурово исподлобья и сказал:

– До чего вы все иностранцев любите! А они разные бывают. – Но от дальнейших разговоров уклонился. Ему принесли чай, а после чаю повели по беззвучному коридору мимо бесчисленных белых дверей на осмотр. Действительно, было как в первоклассной гостинице – тихо, и казалось, что никого и нет в здании. Одна встреча, впрочем, произошла. Из одной из дверей две женщины вывели мужчину, одетого, подобно Иванушке, в белье и белый халатик. Этот мужчина, столкнувшись с Иванушкой, засверкал глазами, указал перстом на Иванушку и возбуждённо вскричал:

– Стоп! Деникинский офицер!

Он стал шарить на пояске халатика, нашёл игрушечный револьвер, скомандовал сам себе:

– По белобандиту, огонь!

И выстрелил несколько раз губами: «Пиф! Паф! Пиф!»

После чего прибавил:

– Так ему и надо!

Одна из сопровождавших прибавила:

– И правильно! Пойдёмте, Тихон Сергеевич!

Стрелявшему опять приладили револьверик на поясок и с необыкновенной быстротой его удалили куда-то.

Но Иванушка расстроился.

– На каком основании он назвал меня белобандитом?

– Да разве можно обращать внимание, что вы, – успокоила его толстая женщина, – это больной. Он и меня раз застрелил! Пожалуйста в кабинет.

В кабинете, где были сотни всяких блестящих приборов, каких-то раскидных механических стульев, Ивана приняли два врача и подвергли подробнейшему сперва расспросу, а затем осмотру. Вопросы они задавали неприятные: не болел ли Иван сифилисом, не занимался ли онанизмом, бывали ли у него головные боли, спрашивали, отчего умерли его родители, пил ли его отец. О Понтии Пилате никаких разговоров не было.

Иван положил так: не сопротивляться этим двоим и, чтобы не ронять собственного достоинства, ни о чём не расспрашивать, так как явно совершенно, что толку никакого не добьёшься.

Подчинился и осмотру. Врачи заглядывали Ивану в глаза и заставляли следить за пальцем доктора. Велели стоять на одной ноге, закрыв глаза, молотками стукали по локтям и коленям, через длинные трубки выслушивали грудь. Надевали какие-то браслеты на руки и из резиновых груш куда-то накачивали воздух.

Посадили на холодную клеёнку и кололи в спину, а затем какими-то хитрыми приёмами выточили из