– Прекрасная шея, – пел Коровьев, делая уже приветственные знаки спутнику Тофаны и улыбаясь во весь рот, – но у неё неприятности случились. Хромает потому, что на неё испанский сапог надевали, а узнав, что около пятисот неудачно выбранных мужей, попробовав её воды, покинули и Палермо, и Неаполь навсегда, сгоряча в тюрьме удавили, – я в восхищении! – завыл он.
– Госпожа Тофана! Бокал шампанского… – ласково говорила Маргарита, помогая хромой подняться с колена и в то же время всматриваясь в плаксиво улыбающегося её спутника.
– Королева! – тихо воскликнула Тофана.
– Как ваша нога? – участливо спрашивала Маргарита, восхищаясь своею властью легко говорить на всех языках мира, сама вслушиваясь в певучесть своей итальянской речи.
– О, добрейшая королева! Прекрасно! – искренне и благодарно глядя водяными зеленоватыми глазами в лицо Маргариты…
Молодой человек уже вкладывал в сухую ручку госпожи Тофаны бокал.
– Кто этот с нею? – торопливо справилась Маргарита, – с богомерзкой рожей? Муж?
– Не знаю я этого сукиного сына, – озабоченно шептал Коровьев, – кажется, какой-то неаполитанский аптекарь… У неё всегда была манера ронять себя и связываться со всякой сволочью. Ну, Азазелло пропустил… Всё в порядке… Он должен по должности знать всех.
– Не правда ли, светлейшая королева, граф Алессандро Феникс очень, очень понравился Калиостро, – вдунул он в ухо Маргарите…
Поцелуи теперь шли один за другим…
– С этой чуть нежней, – одним дыханием проговорил Коровьев, – она мрачная. Неврастеничка. Обожает балы, носится с бредовой мыслью, что мессир её увидит, насчёт платка ему что-то хочет рассказать…
– Где? Где?
– Вон между двумя, – взглядом указывал Коровьев.
Маргарита поймала взглядом женщину лет двадцати, необыкновенную по красоте сложения, с дымными топазами на лбу и такими же дымными глазами.
– Какой платок? Не понимаю! – под рёв музыки, звон и начинающий уже нарастать гул голосов говорила Маргарита довольно громко.
– Камеристка к ней приставлена, – пояснял Коровьев, в то же время пожимая руки какому-то арабу, – и тридцать лет кладёт ей на ночь на столик носовой платок с каёмочкой… Как проснётся она, платок тут. Она сжигала его в печке, топила в реке, но ничего не помогает.
– Какой платок?
– С синей каёмочкой. Дело в том, что, когда она служила в кафе, хозяин её как-то завёл в кладовую, а через девять месяцев она родила мальчика. И унесла его в лес, и засунула ему в рот платок, а потом закопала мальчика в земле. На суде плакала, говорила, что кормить нечем ребёнка. Ничего не понимает.
– А хозяин кафе где? – каким-то странным голосом спросила Маргарита. – Где хозяин?
– Ваше величество, – заскрипел снизу кот, – позвольте вас спросить, при чём же здесь хозяин? Он платка младенцу не совал в рот!
Маргарита вдруг скрутила острыми когтями ухо Бегемота в трубку и зашептала, в то же время улыбаясь кому-то:
– Если ты, сволочь, ещё раз это скажешь…
Бегемот как-то не по-бальному пискнул и захрипел:
– Ваше… ухо вспухнет… зачем портить бал?.. я говорил юридически… с юридической точки… Молчу, молчу! Как рыба молчу!
Маргарита выпустила ухо кота и глянула сверху вниз. Мрачные глаза взмолились ей, но рот шептал по-немецки:
– Я счастлива, королева, быть приглашённой на великий бал полнолуния или ста королей…
– А я, – отвечала по-немецки Маргарита, – рада вас видеть… Очень рада… Любите ли вы шампанское?
– Что вы делаете, королева?! – на ухо беззвучно взревел Коровьев, – затор получится!
– Я люблю, – моляще говорила женщина.
– Так вот вы…
– Так вот, напейтесь сегодня пьяной, Фрида, – сказала Маргарита, – и ни о чём не думайте!
Фрида, казалось, хотела войти в глаза Маргарите, тянулась к ней, но кот уже помогал ей подняться и увлекал в сторону.
Затор действительно мог получиться. Теперь уже на каждой ступеньке было по двое человек. Снизу из бездны на Маргариту по склону, как будто штурмуя гору, подымался народ.
Из швейцарской снизу уже послышалось жужжанье голосов. Прислуги там прибавилось… Там была толчея.
Маргарита теперь уже не имела времени для того, чтобы произносить что-либо, кроме слов:
– Я рада вас видеть…
– Герцог! – подсказывал Коровьев и пел теперь за двух на всех языках.
Голые женские тела, вкраплённые меж фрачных мужчин, подвигались снизу как стеной. Шли смуглые и белотелые, и цвета кофейного зёрна, и вовсе чёрные и сверкающие, как будто смазанные маслом. В волосах рыжих, чёрных, каштановых, светлых как лён в ливне света играли снопами, рассыпали искры драгоценные камни. И как будто кто-то окропил штурмующую колонну мужчин, брызгали светом с грудей бриллиантовые капли запонок.
Маргарита теперь ежесекундно ощущала прикосновение губ к колену, ежесекундно вытягивала вперёд руку для поцелуя, лицо её стянуло в вечную улыбающуюся маску привета.
– Но разнообразьте глаза… глаза, – теперь уже в громе музыки и жужжанье и с лестницы и сзади, в рёве труб и грохоте, не стесняясь, говорил Коровьев, – ничего не говорите, не поспеете, только делайте вид, что каждого знаете… Я восхищён!
– Кто? Кто?
– Паганини… играет сегодня у нас…
Горящие, как угольки, глаза, изжёванное страстью лицо склонилось перед Маргаритой…
– Я счастлива услышать дивные звуки…
– Барон Паганини! – Коровьев кричал и тряс руки Паганини, – все мы будем счастливы услышать ваши флажолеты после этой чертовской трескотни, которую устроил профан Бегемот… Как, ни одного стакана шампанского?.. Ну, после концерта, я надеюсь… Не беспокойтесь, ваш Страдивари уже в зале… он под охраной… Ни одно существо в мире не прикоснётся к нему… За это я вам ручаюсь!..
Лица плыли, качались, и казалось, что одна огромная, как солнце, улыбка разлилась по ним всем…
– Все одинаковы во фраках… но,
– У которого безумные глаза?..
– Он, он… Алхимик и сошёл с ума… Ещё алхимик, тоже неудачник, повешен. Ещё алхимик, опять-таки неудача… Рад видеть вас, господин Сендзивей! Вот эта… чудесный публичный дом держала в Страсбурге, идеальная чистота, порядок… Он? Ударил по лицу друга, а на другой день на дуэли его же заколол…
