И он сделал медленное педалирующее движение, затем принялся за руку, согнув ее и вытянув.

– Нужно запастись терпением надолго. Но мы победим.

Он стер салфеткой остатки талька, надел на нее рубашку, обнял за талию и, поддерживая, прижимая к себе, поставил Клер перед собой.

– Обними меня за шею.

Это обращение на „ты' пришло вдруг само так естественно, что оба они не обратили на него внимания.

– Вот, взгляни, это твой сад!

Тут Рауль засмеялся, прижимаясь к голове Клер.

– Ты ведь разрешишь говорить тебе „ты', как это делают с детьми… Посмотри, видишь скворцы!… Солнце заходит. Вот для чего надо жить.

Он чмокнул ее в щеку и уложил в постель, а сам пошел за судном и подставил его под нее.

– Не нужно ничего стесняться.

После обеда Рауль спустился выкурить сигарету и пройтись по темным аллеям. „Я счастлив, – повторял он. – Ночь уже наступила, мне больше ничего не нужно, даже, чтобы она выздоровела'. Наконец, он угомонился и пошел спать, засветив ночник в комнате Клер. Рауль оставил открытыми двери, но все равно бы так далеко от нее, что даже не слышал ее дыхания.

Ночью он несколько раз вставал, подходил к ее комнате, прислушивался, совсем забыв о том роковом письме, которое должно было приговорить его в случае ее смерти. Теперь для него важным было только ее дыхание. Оба была бесплотным пламенем, которое нуждалось в поддержке, ибо если оно погаснет, то померкнет и мир. Наконец, Рауль уснул и не слышал наступления утра.

– Вы так много сделали, – говорила мадам Депен.

Это была веселая круглая толстушка, беспрестанно поправлявшая шпильки, слабо державшие шиньон, одна из шпилек непременно торчала у нее изо рта, в то время, как руки похлопывали по затылку. Зато она любила Клер, и Дюваль поэтому терпел ее. Мадам Депен прибирала, чистила, покупала провизию, купала Клер, с которой ловко управлялась, приговаривая разные нежные прозвища, приходившие ей в голову. У нее был вид сплетницы, что смешило больную. Когда же они оставались наедине с Дювалем, шумно жалела его: „Мой бедный месье, какое несчастье! Такое милое существо… Вот я и говорю: добрый боженька не всегда бывает справедлив… Вот уж, действительно, каждому свое'. Эти речи вызывали в Дювале раздражение, но он все терпел, потому что ему удавалось иногда выудить из нее кое-какие сведения, которые пока, правда, не очень-то помогали ему во всем разобраться.

– Ее подруга, конечно, жила здесь?

– Какая подруга?

– Да вы знаете: молодая, худощавая брюнетка, у которой была спортивная машина.

– Нет, я ее не видела. Мадам всегда была одна.

– Она не приезжала на своей машине?

– Нет, она приезжала с вокзала в такси.

„Итак, Вероника избегала показываться, она появлялась здесь, когда Клер оставалась одна'.

– У мадам всегда было много багажа, – добавляла мадам Депен. – Я даже не раз смеялся над этим, что, мол, это все похоже на переезд. Мы частенько шутили. Она была очень веселой, кроме тех минут, что говорила о вас, месье.

– Как!?

– Да, она все опасалась за ваше здоровье. Она говорила, что вы переутомились в Канне, и доктор предписал вам длительный отдых. Но вид у вас вполне здоровый. Возможно, нервы переутомились? Не надо с ними шутить. Я вспоминаю своего бедного мужа…

Дюваль задумался, безрезультатно пытаясь найти объяснение этим словам.

– Мадам Депен, когда вы впервые появились здесь?

– О! Надо подсчитать… В последней декаде апреля. Мадам попросила водопроводчика Симоно найти домработницу.

Дюваль подначивал:

– Значит, она нечасто гостила здесь?

– Что вы! Почти каждую неделю, особенно в последнее время. Но я была ей нужна через раз.

– Говорила ли она вам о наших планах?

– Она? Нет, совсем напротив, она говорила: „Что здесь замечательно, так это – покой'.

Дюваль усаживался рядом с Клер. Тайна скрывалась там, за этим выпуклым лбом, который увлажнялся при малейшем усилии. Голубые глаза неотступно следили за ним, мрачнея при его озабоченном виде. Между ними возникло глубокое взаимопонимание, не оставлявшее место притворству. Он целовал ее веки и шептал:

– Не волнуйся. Когда тебе станет лучше, мы попытаемся в этом разобраться.

Возможно, он совершал ошибку, говоря так, поскольку ей при этом лучше не становилось, ела она плохо, делала упражнения вяло, не пыталась даже шевелить левой рукой. Даже не будучи врачом, Дюваль видел, что больше всего ей хотелось уйти в свою болезнь, как улитке в раковину. Никогда она не скажет правды. Может, из недоверия к нему, а может, напротив, из-за боязни потерять. Дюваль же ощущал в себе