надо палить огонь. Дома держать нихт можно'.

– Ты маракуешь? – спросил Трофим Герасимович. – Я разматюкал Скуры… тьфу, Инвалида, в пух и прах. Спасибочко, говорю. Разодолжил. Так с тобой и в тюрьму угодишь. А немец? Каков? Может, он нам пособлять захочет? Как ты рассудишь? Или пощупать его хорошенько…

Я спросил:

– Как это «захочет»? Значит, он должен узнать, что мы подпольщики?

– Так получается, – смутился Трофим Герасимович.

Пришлось объяснить старику, что надсмотрщик на мельнице не делает погоды и расшифровываться перед ним не следует.

Трофим Герасимович согласился:

– Тогда садись, есть будем.

Он подал жаркое собственного приготовления. Жена не села. Жаркое походило на гуляш. Трофим Герасимович сказал, что приготовлено оно из коровьих хвостов. Я насторожился. Хвосты есть мне еще не приходилось.

Попробовав маленький кусочек, я пришел к выводу, что моему желудку будет трудно освоить это блюдо, и великодушно отказался.

А хозяин ел с завидным аппетитом и хвалился, что хвосты можно запросто выносить с бойни. Обмотаешься, как поясом, а сверху пальто. А мясо ничуть не хуже говядины.

Хозяйка не утерпела:

– Провалился бы ты вместе со своими хвостами!

– Гляди мне! – погрозился Трофим Герасимович. – Довольно щелкать.

Видали вы барыню? Кошек не ест, от хвостов нос воротит.

– Эх ты, Трофим, Трофим. Растерял ты совесть. Еще человека угощаешь.

– Ничего, – бодро ответил хозяин. – Совесть отрастет.

– Да что ж это… волосы, что ли? – негодовала хозяйка.

Это была обычная дружеская перебранка. Я привык уже.

Потом мы скрутили по цигарке. Закурили. Я посмотрел на часы: без двадцати семь. Пора.

– Дела? – осведомился хозяин.

Я кивнул.

– Ну, а как того, сытого, держать на прицеле? – спросил он.

– Непременно. Но только держать, не трогать.

– Понятно. – Он помолчал, попыхивая дымом, а потом сказал: – Вот скажи по совести, как мы будем отчитываться, когда придут наши?

– Ах, вот ты о чем… Ничего. Отчитаемся. Не сидим сложа руки.

– Что верно – то верно, – произнес Трофим Герасимович и умолк.

Я воспользовался паузой и встал. Надо было бежать. Мне предстояло выполнить просьбу Гизелы, высказанную в той маленькой записке, что была приколота к циркуляру.

К ее дому я подошел в начале восьмого. Плотная маскировка на двух окнах совершенно не пропускала свет. Я постучал. Дверь открылась тотчас же.

– Добрый вечер. Можно?

– О да. Я ждала вас.

Я вошел.

На Гизеле было гладкое темно-серое платье с высоким воротником и длинными рукавами. Волосы, как и обычно, спадали на правый висок, волнились.

В руке она держала книгу. Положив ее на спинку дивана, Гизела спросила:

– Теперь вас не надо уговаривать раздеться?

– Пожалуй.

Она улыбнулась. Я тоже.

Обстановка в комнате не изменилась. Здесь не было никаких мелочей, украшающих быт молодой женщины. В спальне, как и в прошлый раз, горела печь.

Огненные блики играли на противоположной стене. Странно, эта скромно обставленная комната создавала какое-то необычное настроение.

– Вот сюда, – усадила меня хозяйка на диван и села рядом. – Вы, кажется, не ожидали встретить меня в комендатуре?

Я признался, что да, не ожидал.

– Там я уже два месяца. Муж тоже должен был приехать сюда… работать.

Я зацепился за слово и, опасаясь, что Гизела, быть может, не коснется больше этой темы, прервал