Потом хозяйка занялась Костей. Стала выяснять, здешний он или приезжий, служил ли в армии, сколько ему лет. Узнав, что Костя родился в Энске, она спросила, известен ли ему хозяин дома, в котором мы сейчас сидим.

Костя сказал, что нет. Вообще он держал себя настороженно, отвечал лаконично.

– А вы хотите знать, кто здесь жил?

Она кивнула.

– Пустяки. Я узнаю в управе.

– Да нет, не стоит. Просто так, интересно. Я вам сейчас покажу кое-что.

Пройдемте в ту комнату.

Она встала, пошла, а вслед за нею поплелись и мы.

Во второй комнате стояли полуторная кровать, платяной шкаф и тумбочка.

Возле нее – коричневый кожаный чемодан.

Гизела сдвинула с места тумбочку, подняла половицу, и мы увидели под ней цинковую коробку из-под винтовочных патронов. Она до краев была наполнена серебряными рублями и полтинниками царской чеканки.

Гизела рассмеялась.

– Быть может, они нужны хозяину?

Я сказал, что едва ли кто-нибудь признает их своей собственностью.

Мы просидели у нее до рассвета. Почистили и привели в порядок свою одежду. Когда уходили, Гизела энергично пожала нам руки и сказала:

– Вы ни о чем не думайте. Хорошо, что все случилось сегодня.

– Почему? – не удержался я.

– Завтра прилетает муж. Из Берлина. А он не такой, как я.

Углублять разговор я считал нетактичным.

– Мы еще когда-нибудь увидимся? – лишь спросил я, набравшись смелости.

– Да! Конечно! Это будет зависеть от вас. – И она улыбнулась. Это была улыбка для друзей. Да, только для друзей. В этом я был почему-то убежден.

Убежден я был и в том, что в мою жизнь вошло что-то новое, тревожное.

Кажется, я понял то, чего долгое время не мог понять.

Когда мы добрались до центральной площади, где пути наши расходились, я сказал Косте:

– А архив приказал все-таки долго жить.

– Что верно – то верно!

Меня вызвал бургомистр.

– Сходите в Викомандо. К господину Литтенмайеру. Комната тридцать седьмая. Он даст вам циркуляр о весеннем посеве. Надо срочно перевести его на русский и разослать. Ступайте!

Я вышел.

Оккупантам очень хотелось, чтобы крестьяне посеяли в этом году как можно больше зерновых. Но они не верили, что их стремление совпадает с нашим. Большая земля побеспокоилась об этом значительно раньше Викомандо.

Месяц назад, еще зимой, она дала указание развернуть работу среди крестьян о возможно большем освоении земель. Указание это касалось главным образом партизанских отрядов, но не остались в стороне и мы. Успехи на фронтах создавали твердую уверенность, что урожай в этом году будут собирать не оккупанты.

Я оделся и отправился выполнять распоряжение.

Формально зима уже кончилась. Стоял первый месяц весны, но холод явно не торопился покидать наши края. Всюду лежал снег, обильный, плотный. Вот ветерок, правда, дул весенний. Он нес радостные надежды.

Викомандо помещалась в здании одной из средних школ. Я вошел в тридцать седьмую комнату. В ней сидело трое: двое чиновников в военной одежде и один в гражданской. Я сказал по-немецки, что прислан бургомистром.

– Сюда, ко мне, – отозвался крякающим голосом пожилой мужчина. У него было добродушное лицо с каким-то домашним выражением.

Он раскрыл папку, вынул несколько листов, скрепленных булавкой, и подал мне.

– Сделать перевод и разослать. Срок – два дня. Зайдите в комнату четырнадцать, к инженер-агроному Андреас, она зарегистрирует.

Я не поверил своим ушам и переспросил.

Чиновник повторил. Да, я не ошибся – к Андреас. После той злополучной февральской ночи я видел ее лишь мельком на улице около кинотеатра вместе с начальником госпиталя доктором Шуманом. Это было вскоре после поджога дома с архивами. Она как-то растерянно ответила на мое приветствие, а Шуман даже