времени, а Геннадий ни словом, ни намеком не коснулся своей прежней семьи.

Ведь, кроме Оксаны, была у него и дочь… Я ждал, что он спросит о ней.

Как-нибудь наедине со мной спросит: жива ли, растет ли, думает ли о нем? Он не знает, что она погибла. Маленькая дочурка Геннадия погибла. И я молчу.

Если о живой не спрашивал, зачем ему знать о мертвой! Да, одинок Геннадий.

Совсем одинок. Даже мы с Андреем теперь для него чужие.

Уже перед уходом я вскользь спросил, давно ли он видел Демьяна.

Геннадий ответил с раздражением:

– Я не рвусь к нему. Не в моем характере быть разменной монетой.

Визит к нему испортил мне настроение. Улучшилось оно дома после беседы с Трофимом Герасимовичем. Он медленно, но прочно врастал в подпольную работу. И делал успехи. У него в группе было уже три человека. На Трофима Герасимовича можно было положиться. Он оправдывал себя не хуже Кости. Хотя сходства между ними было мало, а различий много. Трофим Герасимович не отличался кипучей энергией, не был отчаянно смел. Любил поговорить о своих делах, любил, когда его хвалили. Ко мне он выказывал робкую преданность, о чем я не мог и мечтать в первые дни совместной жизни. Думал он медленно, туговато, не сразу схватывал мысль, но, поняв, цеплялся за дело крепко, мертвой хваткой. Костя шел на задание весело, чуть не с песней, а Трофим Герасимович спокойно, по-деловому серьезно. Азарт был чужд ему.

Во время допроса предателя Коркина мне стало известно, что на Старопочтовой, восемь находится конспиративная квартира гестапо. Я поручил Трофиму Герасимовичу заняться Коркиным. Слово «заняться» Трофим Герасимович понял по-своему. Спустя некоторое время он доложил:

– Да будет земля пухом твоему Коркину.

– То есть?

– Дуба дал.

– Как так?

– Да ему, сукину сыну, ничего другого не оставалось делать. Подох.

Выследил его Никушкин и подсмолил копыта.

– Не Никушкин, а Свой. Ты фамилии забывай.

– Это верно. Опасались мы, что птичка расправит крылышки – и тю-тю!

Относительно Коркина наши мнения сходились: туда ему и дорога.

А сегодня Трофим Герасимович сообщил другую новость. Наблюдая за квартирой на Старопочтовой, наши ребята выследили предателя. Два раза он приходил по этому адресу, а сегодня Трофим Герасимович случайно встретил его в другом конце города, у другой квартиры.

– А ну, расскажи поподробней, – попросил я.

Трофим Герасимович сделал это с удовольствием.

– Я заглянул к Скурыдину…

– Не к Скурыдину, а к Инвалиду.

– Тьфу, пропасть… Не привыкну к этим кличкам никак. Так вот, значит.

А когда обратно топал, гляжу – он выскочил. Оглянулся и пошел себе.

Справный, сытый, рожа приличная.

– Может, он живет там.

– Говори мне! Уж я-то знаю, чей дом. Жил там Горев. Юркий такой мужичонка. Был комендантом колхозного рынка до войны. Потом профукал колхозные продукты, его и укатали. А в доме жена осталась.

– Ночью опять бродишь? Без пропуска?

– Подумаешь, страсти господни.

– Страсти не страсти, а на пулю нарвешься.

– Ничего. Лучшие, чем я, и те смерть приняли. Все одно лежать нам в сырой земле. Кому раньше, кому позднее.

– А тебе как лучше?

– Попозднее – оно вроде лучше, – рассмеялся Трофим Герасимович и спросил: – А что мне делать с этим немчурой?

– С каким? – удивился я.

– Я не говорил? Вот балда не нашего бога! А мне и невдомек: память дырявая стала.

Он рассказал. В доме Инвалида живет немец, младший офицер лет сорока пяти. Давно живет. С год. Тихий такой, воды не замутит. Придет со службы, сядет в углу и молчит. Или письма пишет. А служит он надсмотрщиком на городской мельнице. И однажды случилось такое: Сосед, наш человек, дал Инвалиду листовку, выпущенную подпольщиками. Тот сунул ее в карман и забыл.

А вечером полез зачем-то в карман и обронил листовку. Немец, сидевший тут же, поднял ее и начал разбирать по складам. Инвалид обмер. Ведь за хранение листовок ни больше ни меньше – расстрел! Немец долго читал листовку вслух, потом подошел к печи и бросил ее в огонь. А Инвалиду сказал: 'Такой вещь