— Я хочу знать, почему малый не в тюрьме, где ему полагается быть по закону, — люто взревел старик.

— Погодите минутку, — неожиданно вмешался в разговор Лэнки. — У меня есть с собой кой-какая мелочь — так, на всякий пожарный. А на этого пегого я всегда имел виды, мистер Порсон. Послушайте, я буду очень обязан, если вы мне его отдадите за двести пятьдесят долларов.

— За двести пятьдесят долларов? У тебя отыщется двести пятьдесят долларов? — вылупил глаза старик.

Я удивился не меньше, увидев, как Лэнки тут же отсчитал ему всю эту сумму — и не какой-нибудь мелочью, а пятидесятидолларовыми купюрами.

Джефф Порсон взял их и внимательно осмотрел на свет.

— Лады, — буркнул он наконец. — Пегий — твой. Сейчас он, наверное, на пастбище. Да, точно, я вижу его отсюда.

— Благодарствую, — кивнул Лэнки и повернулся ко мне: — Иди забери лошадку, Нелли Грэй. Теперь она принадлежит тебе. А долг возвратишь, когда и для тебя настанут добрые времена.

— Отец, ты не можешь принять эти деньги, — спохватился вдруг Дэн Порсон.

— Я не могу? Я? — взревел Джефф. — Могу! И беру! Любой дурак мог бы заполучить пегого за половину, будь у него хоть капля мозгов и желание поторговаться. Но теперь я получил деньги, а он — лошадь. Дело сделано. Вот так-то!

И он щелкнул пальцами под самым носом Лэнки.

Ну уж этого я вынести не мог.

— Весь свет знает, какие скряги вы оба — ты и твой сынок Дэн, — вскипел я праведным гневом. — Всем известно, что вы сначала втянули меня в свои разборки, а потом бросили на произвол судьбы. Все знают дешевку адвоката, которого вы послали защищать мои. интересы. Он хотел, чтобы я сознался в убийстве и получил десять, а то и все четырнадцать лет тюрьмы. Но вот что я вам скажу: цена, которую вы запросили за пегого — того самого, что я объездил и выучил, превратив из безнадежного, никчемного дикаря в превосходную лошадь, эта цена будет адским пламенем жечь ваши сердца до самой смерти. Во всей округе не найдется ни мужчины, ни женщины, которые не презирали бы вас с этого дня.

— Попробуй только вернись сюда, ты, горлопан! — заорал старый Порсон.

Да, к этому моменту я раскалился докрасна. Не глядя более на старика, я подошел к Дэну. Сквозь пурпурную краску стыда на лице его теперь каким-то странным образом проступили мертвенно-бледные пятна. Казалось, парень вот-вот рухнет и забьется в истерике.

— Ты самый низкий, самый подлый негодяй, какого мне только доводилось видеть, — отчеканил я. — Ты хуже распоследнего подонка из всех, о ком мне приходилось слышать. Ты со спокойной совестью позволил бы кэтхильцам меня повесить, не потратив ни пенни и даже не попытавшись мне помочь. Но помимо всего этого, ты еще и жалкий трус. Хочешь доказательство? Готов спорить, ты не посмеешь ответить на мою пощечину!

И я влепил ему звонкую оплеуху, оставив на щеке отпечаток левой ладони.

Каким-то образом я заранее знал, что Дэн не схватится за револьвер. Сейчас, оглядываясь в прошлое и вспоминая этот момент, я чувствую, как горячие волны стыда обжигают меня изнутри. Ведь я знал наверняка, что ответа на мое оскорбление не последует. Но в ту минуту я просто обезумел.

Тогда я со всей остротой ощутил горечь и тяжесть своего нынешнего положения: я навсегда лишился права жить так, как подобает честному и порядочному гражданину, в рамках закона и под его защитой, мне до конца своих дней суждено оставаться вне закона и надо поставить крест на мечтах о собственном стаде и о собственной земле. Теперь, как обложенный со всех сторон волк, я должен непрестанно удирать и скрываться, бояться всех и вся, прятаться ото всех. И только потому, что связал свою жизнь с порочными, безнравственными людьми. Это-то и толкнуло меня на безумный поступок. Обернись все по-другому, будь Порсоны людьми добрыми и великодушными, честными и благородными, каких во множестве порождает наш Дикий Запад, меня не ожидала бы столь горькая участь. Но, увы, они с самого начала и до конца вели себя как мерзавцы, лишенные стыда и совести. Я даже застонал от этих мрачных мыслей.

Но, как бы то ни было, Дэн Порсон и в самом деле пальцем не шевельнул, чтобы ответить на мою пощечину, — не ударил меня, не вытащил револьвер, хотя, как я заметил, тот выпирал у него из-под куртки.

Я развернулся и зашагал прочь. А вслед мне неслись вопли старика Порсона:

— Дай мне револьвер! Дай, кому говорю! Ты, малодушный, трусливый слюнтяй, ты мне не сын! Дай мне револьвер, я покажу этому наглецу, что старики тоже умеют стрелять быстро и метко! Я научу его, как разговаривать с Порсонами!

Я шел быстро, но не оборачиваясь. А позади примирительно зажурчал мягкий, спокойный голос Лэнки, правда, с каждым шагом я слышал его все менее и менее отчетливо.

— Послушайте, мистер Порсон, я не из тех людей, что спешат сунуться в любую драку, но должен вам заметить, что этот бой — не ваш, а вашего сына. Здесь, перед нами, несчастный Нелли Грэй, юноша, поставленный отныне вне закона, ради спасения собственной жизни бежавший из тюрьмы, перед нами тот, за кем теперь будут охотиться по всей стране, установив высокую цену за его голову, тот, кто никогда более не сможет вести мирную жизнь, право на которую получил от рождения. Да, перед нами бедняга, одураченный и преданный вашим сынком. Всем это известно. Так что, сдается мне, это — бой Дэна.

У ограды пастбища я оглянулся и увидел, что бедняга Дэн Порсон, окончательно добитый последними словами, понурив голову тащится к дому тяжелым, неровным шагом.

И я понял, что сейчас произошло нечто более страшное, чем убийство Джоша Экера. Там — скорая смерть, конец всех мук и страданий, а здесь — несмываемый стыд, покрытая позором жизнь и угрызения совести до последних дней. Вся эта история во всей своей наготе и неприглядности быстро достигнет самых отдаленных уголков штата. Но, что касается Дэна Порсона, я твердо уверен, что его руку удержал не страх, а тяжкие укоры собственной нечистой совести.

Мы поскакали прямиком через холмы — подальше от ранчо Порсонов. Я — верхом на пританцовывавшем пегом, а Лэнки — опять на своей «медвежьей» лошади, за которой на длинном поводке следовала элегантная длинноногая кобылка Тома Экера.

Лэнки объяснил, что держит ее про запас, на случай крайней нужды — когда потребуется большая скорость, он сможет отпустить мустанга и пересесть на быстроходную серую красотку. Я согласился, что, судя по ее виду, кобыла Экера способна легко унестись даже от урагана.

— Но все же, Лэнки, — настаивал я на своем, — что будет, если тебя обвинят в конокрадстве?

— В конокрадстве? — эхом отозвался он. — О чем ты, братишка? Кроме Тома Экера, никто не может обвинить меня в краже этой лошади!

— А с чего ты взял, будто Экер промолчит?

— Ну, как тебе сказать… — замялся Лэнки. — Это похоже вот на что. Когда джентльмен попадает в комнату, кишащую мухами, он отчасти уже готов к тому, что насекомые будут садиться на него, а то и кусать, и только лениво отмахивается время от времени, стараясь отогнать их подальше. Но если в той комнате всего одна муха и она садится ему на кончик носа или щекочет возле ушей — в этом случае джентльмен рассердится куда больше, так ведь? И очень скоро он отшвырнет газету, поднимется со стула и загонит муху в угол, где и прихлопнет ее, так?

— Да, точно, — кивнул я. — По крайней мере, я сделал бы так.

— Ну, вот… — продолжал Лэнки. — И здесь тот же самый случай. С Томом Экером все получилось точно так же, как с тем джентльменом в полной мух комнате. Понимаешь? Естественно, парню не давали покою, и держаться ему было ой как непросто. Но довольно скоро Экеру удалось сделать себе имя — и громкое имя к тому же. Он приобрел репутацию настоящего бандита, сущего головореза и крайне опасного типа. Все правильно?

— Да, — согласился я. — Ты прав.

— После этого Экер вроде как перебрался в комнату, где нет никого и ничего такого, что бы могло его обеспокоить. И вдруг — на тебе! — появляется муха. То ли под дверью просочилась, то ли через щель в окне проникла и начинает назойливо жужжать, и летать вокруг, и садиться ему на голову. И муха эта — я,