Теперь – тюремщиком.
И пока он не доставит письмо по назначению, пока лично не договорится обо всем с бельгийским доктором, до той поры он не снимет с себя тяжкое бремя и не выполнит возложенный на себя долг.
Он написал несколько строк миледи, сообщив ей, что собирается увезти ее из Одли-Корт в такое место, откуда она вряд ли сможет вернуться, и предложил ей, не теряя времени, готовиться к отъезду. Он сообщил ей, что в дорогу они отправятся нынче же вечером.
Мисс Сьюзен Мартин, горничная миледи, сочла невозможным упаковать чемоданы в такой спешке, и миледи решила помочь ей в этом.
Складывая и раскладывая шелковые и бархатные платья, собирая драгоценности и безделушки, она пришла в радостное возбуждение. У нее не отнимут ее сокровища – это главное. Ее собираются отправить в изгнание? Не беда: где бы она ни очутилась, она – при ее-то красоте! – везде будет хоть маленькой, но королевой, везде соберет толпу вассалов и верных рыцарей.
Горничная, медлительная и томная особа, махнула на все рукой, но миледи действовала решительно и неутомимо, и в шесть часов вечера отослала горничную к Роберту Одли, велев передать ему, что она готова тронуться в путь в любую минуту.
Роберт, заглянув в справочник Брэдшоу, выяснил, что Вильбрюмьез находится вдали от железнодорожных путей и доехать до него можно только на брюссельском дилижансе. Почтовый поезд до Дувра отходит от вокзала Лондон-Бридж в девять утра; на него нетрудно успеть, потому что проходящий поезд, покидающий Одли в семь вечера, прибывает в Шордитч в четверть девятого. Перебравшись из Дувра в Кале, Роберт и его подопечная прибудут в Вильбрюмьез на следующий день после полудня или ближе к вечеру.
Стоит ли во всех подробностях описывать их унылое ночное путешествие? Они ехали в отдельном купе, и миледи, возлежа на маленькой подушечке, с удовольствием куталась в свои меха: даже в этот последний час, час ее беды и позора, она не забыла прихватить знаменитые русские соболя.
Ее продажная душа не могла жить без дорогих и прекрасных вещей, которым так недавно она была полной хозяйкой. Она спрятала хрупкие чайные чашечки, севрские и дрезденские вазы в складках своих шелковых обеденных платьев. Она, будь это в ее силах, сняла бы картины со стен и сорвала гобелены с кресел. Она забрала с собой все, что смогла, и, смирившись с неизбежным, покорно отправилась в путь с Робертом Одли.
В тот момент, когда часы Дувра пробили полночь, Роберт Одли стоял на палубе парохода, а город, все дальше и дальше уходя за ночной горизонт, светился мерцающим полукругом. Корабль, бороздя серые беспокойные воды, быстро приближался к галльскому берегу. Через сутки или менее того дело будет сделано.
Подумав об этом, Роберт с облегчением вздохнул, и ему вдруг стало жаль ту, что осталась внизу, в каюте – одинокая, покинутая всеми, не нужная никому. Да, он сочувствовал ей, и при мысли о ее женственности и беспомощности невольно затеял спор с собственным разумом, но в ту минуту, когда ему вдруг показалось, что разум должен уступить, лицо друга – светлое, преисполненное надежды, как в тот первый день, когда он вернулся из Австралии, – предстало перед его внутренним взором; Роберт Одли вспомнил, какая чудовищная ложь разбила когда-то сердце молодого супруга, и разум его, холодный и неумолимый, вновь вступил в свои права.
Во второй половине следующего дня по неровной мостовой главной улицы Вильбрюмьеза прогрохотал дилижанс. Вечер только что задернул свой серый полог, и старинный богомольный городок, скучный и мрачный, стал еще мрачнее.
Фонари здесь зажигали рано, но они, слабо мерцая вдали, не столько освещали окрестности, сколько подчеркивали глубину наступающей тьмы.
Узкие улочки, облезлые фасады домов, полуразрушенная черепица и хилые трубы на крышах – все в этом глухом бельгийском городке свидетельствовало об упадке и разорении. Трудно было понять, почему дома здесь ставили так тесно, что дилижанс не мог проехать между ними, не вытеснив прохожих с разбитых тротуаров и вынудив их пробираться по улицам, обметая полами своей одежды окна первых этажей. Это трудно было понять, тем более что на равнине за городской чертой было достаточно места для новых застроек. Особо привередливые путешественники могли бы высказать удивление по поводу того, что самые узкие и неудобные улицы здесь казались наиболее оживленными и процветающими, меж тем как широкие проезды, облагороженные красивыми зданиями, были настолько немноголюдны, что казались заброшенными.
Впрочем, Роберт Одли, занятый своими мыслями, не думал об этом. Весь путь от Брюсселя до Вильбрюмьеза он и миледи ехали одни. За это время миледи не промолвила ни слова, за исключением единственного раза, когда дилижанс сделал короткую остановку и Роберт предложил миледи поесть. Сердце ее упало, когда Брюссель остался позади, потому что она рассчитывала, что ее вынужденное путешествие окончится здесь, а когда за окном потянулись унылые бельгийские равнины, она и вовсе впала в отчаяние.
Наконец дилижанс въехал во внутренний двор бывшего монастыря. Сейчас здесь располагалась мрачная гостиница. Леди Одли, с отвращением передернув плечами, сошла вниз.
Оставив миледи в кофейной комнате, Роберт, наняв экипаж, отправился в дальний конец тихого городка. Разыскав лечебницу, он предъявил там письмо доктора Мосгрейва, после чего началась утомительная процедура оформления, во время которой он обговорил множество условий и подписал множество документов.
В гостиницу он вернулся спустя два часа. Миледи сидела за столом, отрешенно глядя на тающие свечи. Рядом стояла нетронутая чашка кофе.
Роберт посадил женщину в экипаж и вновь занял место напротив.
– Можете вы сказать, наконец, куда вы меня везете? – с раздражением спросила миледи. – Мне надоело чувствовать себе ребенком, которого ставят в угол за плохое поведение! Куда вы меня везете?
– Туда, где у вас будет достаточно времени, чтобы раскаяться в своем прошлом, миссис Толбойз, – сурово ответил Роберт Одли.
Экипаж проехал три четверти мили и остановился у старинных ворот.
Кучер ударил в колокол, отворилась калитка, и на пороге появился пожилой сторож. Он молча взглянул на экипаж и тут же скрылся. Через три минуты он появился снова, отомкнул замок и, широко распахнув створки ворот, впустил экипаж на внутренний двор, вымощенный брусчаткой. Повозка, отчаянно тарахтя колесами, остановилась у парадных дверей серого каменного особняка. По сторонам его тянулись длинные ряды бесчисленных окон, многие из которых были тускло освещены и напоминали бледные глаза усталых часовых.
Миледи, притихшая и настороженная, вышла из экипажа. Она заметила, что одно из окон занавешено выцветшей красной тканью. Там, за занавесью, мелькала чья-то тень, и было видно, что человек все кружит и кружит по комнате, не находя себе места. Это была женщина в невообразимом головном уборе.
Внезапно миледи схватила Роберта за руку и указала на окно.
– Теперь я знаю, куда вы привезли меня, – сказала она. – Это СУМАСШЕДШИЙ ДОМ!
Роберт не стал ей отвечать. Поддерживая за локоть, он ввел ее в вестибюль особняка, а затем вручил письмо доктора Мосгрейва женщине средних лет, улыбчивой и опрятно одетой. Та, передав письмо слуге, пригласила Роберта и миледи в небольшую комнату, украшенную яркими занавесками янтарного цвета. Комнату согревал небольшой камин.
– Мадам, по-видимому, очень устала, – ласково промолвила женщина и указала миледи на кресло.
Миледи устало повела плечами и осмотрелась.
– Что это за место, Роберт Одли? – воскликнула она. – Долго вы еще будете обманывать меня? Это то, о чем я только что сказала?
– Это лечебница для душевнобольных, миледи, – ответил молодой человек. – Как видите, я не собираюсь вас обманывать.
– Лечебница для душевнобольных? – повторила миледи и нервно рассмеялась. – Красивое выражение! Но ведь это и есть сумасшедший дом! Ведь это дом для сумасшедших, не так ли, мадам? – спросила миледи, обращаясь к женщине.
