Азбуки и сборники гимнов, проповеди и размышления. Молитвенники и брошюры, словари и энциклопедии. Множество мемуаров путешественников: путешествия Бугенвиля, письма Вольтера из Англии. И книги, подобные путешествиям: «Гулливер» Свифта, Галланов перевод «Тысячи и одной ночи». И странные книги, написанные в эпоху путешествий и открытий, вымыслы, названные романами: приключения Дон-Кихота и его слуги, Гаргантюа и Пантагрюэля, Родерика Рэндома, Клариссы, Тристрама Шенди.

Чьи же это книги? На большинстве нет никаких пометок, говорящих о прежних владельцах. Но некоторые отпечатаны в домашней типографии великого Вольтера или помечены его царственным гербом. На других знакомый росчерк, острый и неровный: Дидро. У Вольтеровых книг переплеты получше, а на книгах Дидро остались следы чтения более страстного и необузданного. По обычаю того времени оба использовали чужие книги, чтобы делать свои. Фолианты Вольтера испещрены подчеркиваниями, жирными восклицательными знаками, ремарками, аннотациями; последние иногда встречаются на последних листах книги, записанные его округлым размашистым почерком. Дени использовал бренные страницы еще вольнее, заполнял каждое свободное место своими спонтанными реакциями, свежими мыслями и сюжетами; и писал он не только на полях вокруг текста, но иногда и поперек шрифта. Впечатления от книг он выражал недвусмысленно. Сентиментальные дамские романы Сэмюэла Ричардсона — истории о преследуемых девицах Памеле и Клариссе — возбудили в нем горячие чувства, а возможно, и нечто большее: не исключено, что именно в этих пометках можно обнаружить первые проблески его собственных перлов литературной нескромности. Работы Гельвеция раздражали его, а книги Стерна явно вызывали в нем страсть к подражанию.

Книги рождают книги; начинается с чтения — а в результате рождается еще один писатель. Одна книга становится автором другой. И неисчислимая масса этих «других» книг — книг, написанных этими двумя авторами, — тоже лежит в этой странной комнате. Вот бесконечное повествование Вольтера о битвах между Карлом Шведским и Петром Великим (писалось одиннадцать лет); его же история царствования Людовика XIV, которое так тревожило умы в царствование двух его наследников; тайно изданные, но всем известные сочинения, опубликованные под псевдонимами или вовсе без подписи, которые до сих пор почитают или жгут в разных уголках Европы. Вот философская энциклопедия, которую он написал в качестве критического приложения к большой энциклопедии; вот поэмы, памфлеты и льстивые оды; вот пьесы. А вот и краткие язвительные тексты, разрушавшие блестящие репутации. Мы можем лишь гадать, Вольтером ли они написаны: уж слишком настойчиво отрицал он свое авторство — иногда даже посвящая этой теме целые книги. Вот неоконченная «Тереза», вот повесть о мудром Задиге, а ют еще более великая повесть о невинном оптимисте Кандиде.

Куда Вольтер, туда и Дидро. Вот знаменитый перл бесстыдства — монологи вагины, стоит преспокойно на полке рядом с размышлениями о таинственных мирах глухоты и немоты. Вот развратная прогулка по монастырям — рядом с мыслями об эмбриологии. Множество книг, но всех их подавляет и теснит колоссальная «Энциклопедия» — книга книг, собравшая вместе первых философов своего времени, сложив Вольтера с Руссо, Д'Аламбера с Гольбахом; она провела их по полному опасностей пути, свела и сдружила незнакомцев, а друзей превратила в заклятых врагов; приумножила их славу и сформировала аудиторию, определила их будущее и сохранила в памяти Потомков; она распространяла знание и свет, сеяла смятение и заразу. С годами «Энциклопедия» превратилась из возмутительной в банальную, из опасной — в безвредную; заставила издателей сражаться между собой, а читателей — состязаться с авторами; ее издание начиналось как рискованное интеллектуальное соревнование, а закончилось коммерческой конкуренцией и в конце концов стало одним из самых доходных бизнесов мира.

Замысел этой книги весьма хитроумен. В ней содержится сокрушительная критика в адрес церкви и государства — но она запрятана среди семидесяти тысяч статей в коварной паутине перекрестных ссылок, благодаря которым даже при изучении самых невинных тем можно наткнуться на опаснейшие мысли. Тома «Энциклопедии» кочевали по издательствам и типографиям во Франции и других странах, попадали в руки всевозможных аферистов и мошенников. Множились переиздания и пиратские копии, она стала бестселлером номер один, великой книгой своего века.

Здесь, на полках, «Энциклопедии» на любой вкус — ин-фолио, ин-кварто, ин-октаво. Вот женевское пиратское издание в тридцати девяти томах, а вот луккское, а вот еще одно, откуда-то из-под Ливорно, в тридцати трех томах. Но первое подлинное издание — это парижское. Ле Бретон начал его в 1751 году и в 1772 году, за год до отъезда Дидро в Петербург, дошел до двадцать восьмого тома. И этот комплект тоже здесь с письмом редактора в первом томе. Ле Бретон объясняет, что где-то существует дополнительный том, в котором собраны все статьи, удаленные им из энциклопедии без ведома Дидро, чтобы не иметь проблем с цензурой. Вот русское издание (оно все-таки было доведено до конца) — благодаря сокращениям его удалось втиснуть в двенадцать томов.

Рядом его полная противоположность — tres grand project[59] медиамагната Панкука, который настолько любил это произведение, что приобрел издательство и купил все права, разрешения и все прочее: статьи Вольтера, статьи Бюффона, весь мир свежего нового учения. Он мечтал создать еще большую энциклопедию, обширнейшее обозрение всего и вся — Encyclopedie methodique,[60] которая затмит оригинал и увековечит имя издателя. Она должна была стать окончательной, абсолютной и не просто содержать в себе все знания, но записывать их по сложнейшей системе, превращая старые слова в новые окна в мир. Алфавитный порядок казался ему слишком примитивным; Панкуку нужна была новая система связей и соотношений. Планировались разделы и подразделы, каждый новый сегмент сам по себе был отдельной энциклопедией, неразрывно связанной со всеми остальными. Это напоминало строительство нового города. Каждая дорога, каждая тропинка вливалась в сеть улиц, соединялась с другими в неразрывную и бесконечную сеть Знаний, приумножаемых каждый день. Панкук не жалел денег и задействовал талантливейших ученых эпохи, все сферы человеческого знания. К проекту подключились известные люди, золотым дном стал он и для литературных поденщиков. Была определена схема энциклопедии, ее формат, концепция и последовательность. В дело пошли ножницы и клей; беллетристику и словари, книги по медицине, молитвенники и брошюры, кодексы законов и учебники по ботанике потрошили, резали на части, перемешивали и соединяли воедино. Интеллектуальный лес, где множество разных деревьев знания сажали рядом друг с другом, одно за другим, и большинство из них укоренялось. Беспрецедентный издательский проект обещал уже 125 томов, но и это был не предел. Тома выпускались, чтобы успокоить подписчиков, которых, однако, сразу предупредили, что они ввязались в очень длительный проект, ибо том последует за томом, а погружение в пучину знаний будет глубже и глубже. Проект разрастался, а вместе с ним и проблемы. Тексты почти никогда не приходили вовремя, и выход очередного тома откладывался, одна отсрочка влекла за собой другие. Затраты увеличивались, подписчики отказывались от подписки, и доходы стремительно падали. Авторы статей начали уставать, занялись другой работой или умерли, ибо смерть тогда как раз входила в моду. В довершение несчастий в 1789 году — дела только-только начали поправляться и доходы вдруг возросли — Францию всколыхнула революция. Теперь авторы стали совсем ненадежными, а многие из них внезапно исчезли. Некоторые бежали из Франции, некоторые затаились, а многие покинули сцену человеческого бытия с помощью изобретения доктора Гильотена, который тоже удостоился отдельной статьи в энциклопедии. Изменяли даже самые верные подписчики. Печатников то и дело вешали и обезглавливали, а книгопродавцам приходилось соблюдать осторожность. Внешний вид томов изменился: с них исчезло посвящение императору, а вместо него появился триколор. Что же касается самого Века Философии, то он тоже изменился и, по-видимому, умирал: в моду вошли милитаризм и меланхолия. Мудрецов больше не приглашали давать советы монархам; они больше не упражняли свое остроумие в критике церковных нелепостей. Мыслители стали мятежниками, мятежники — революционерами, революционеры — солдатами. Культ чувства, ощущения проложил дорогу чувствительности, а почитание разума вылилось в романтизм; символом нового человечества стал сумрачный и важный Наполеон. Блестящая карьера открывалась перед одаренными людьми, учеными normale и superieure. Прежний календарь прекратил свое существование, время началось заново. Но, несмотря на все треволнения, Encyclopedie methodique удалось выживать в бесконечной череде Наполеонов. В этом крупнейшем из имперских изданий больше двухсот томов; давно устаревшие, безнадежно нечитабельные, покрытые вековым слоем пыли, они громоздятся на полках прямо у меня над головой.

Галина все еще не вернулась. Я снимаю с полки стопку книг и переношу их на стол под окном. Я взял