жизни. Если бы я не верил в это всем своим сердцем, то я бы сию же секунду отправился бы на Боу-стрит, дабы добровольно сдаться на милость властям.
Только в тебя, в мои воспоминания о тебе, в думы о тебе, в то, что когда-нибудь я смогу искупить грехи свои пред тобою и заставить тебя понять мои поступки — поскольку душа твоя чиста, — в тебя одну мне остается веровать. Случалось мне даже думать, будто верую я в Господа нашего Иисуса Христа и Отца Нашего Небесного, но то ли Господь отвернулся от меня, то ли сам я потерял веру в него. Я страшусь говорить об этом, страшусь, что огонь небесный поразит меня, кара Божия меня постигнет и проклятье Господне сотрет даже и память обо мне с лица земли, но я и без того проклят и наказан многочисленными ударами судьбы. Несколько недель назад, близ твоей маленькой деревушки, я думал, будто Господь вновь примет блудного сына Своего. Однако с тех пор — хотя это чувство временами возвращалось ко мне — душу мою покрыл мрак кромешный, что застилал ее еще в те далекие времена, когда я был ребенком. Та самая тьма, с которой никто и ничто не в силах бороться — ни я теперешний, ни тот, кем я был в прошлом, ни тот, кем я стану в будущем. Только любовь твоя ко мне и моя истинная любовь к тебе даровала мне свет.
Если бы ты только оказалась сейчас рядом со мной, я бы сумел объяснить тебе все гораздо лучше, нежели на то способно мое письмо; но раньше, находясь рядом с тобой, я молчал и вероломно таил от тебя правду, так и не открыв тебе, кто же я на самом деле.
Письмо это, да и прочие, которые я могу в будущем написать тебе, отчасти объяснит тебе, каков я на самом деле. Яне стану лгать. К тому времени, когда это письмо окажется в руках твоих, ты уже, должно быть, прочтешь полицейское объявление в газете, и уж, без сомнения, за ним последуют измышления и клевета. Ты же должна узнать о жизни моей от самого меня — и только тогда ты станешь судить меня. И в том заключается главное значение этого и — всех последующих — моих писем: дать тебе возможность по совести судить меня. Пусть другим надлежит вершить суд над всем королевством. Но лишь твой — и только твой — суд имеет для меня значение, и коль скоро ты узнаешь всю жизнь мою без прикрас, то я убежден, ты согласишься стать моею вновь и уехать со мной прочь из этой страны, дабы начать новую жизнь за пределами Англии, которая не принесла мне ничего, кроме мучений и унижений с того самого момента, как вышел я из утробы матери моей.
Он отложил прочь перо и задумался на несколько минут, которые, впрочем, растянулись на полчаса. Теперь он жил в маленьком фермерском домишке в городе Аберистуит, — уже не еврей, а шотландский путешественник из Суонси после успешной поездки за границу по коммерческим делам. Он всем в округе заявил, что у него непомерное количество работы с книгами, которую требуется закончить в самом ближайшем будущем, и это оправдание позволяло ему оставаться у себя в комнате столь долго, сколько ему желалось. В течение двух дней ливень, прерывавшийся самое большее на час, помогал ему хранить уединение. В те моменты, когда дождь прекращался, небо все равно покрывали низкие, темные облака или туман. Это давало ему возможность избегать посторонних взглядов. Он отправится дальше через пару дней, а пока внимательно присмотрится к хозяину дома, где он остановился, и запомнит его манеру говорить. Во время следующей своей остановки он станет уэльсцем.
В Ливерпуле он навел самые подробные справки о кораблях, отправляющихся в Америку и на Восток. Он интересовался наличием работы, которую приличная супружеская пара (жена совсем молодая), имеющая опыт содержания гостиницы, могла бы исполнять на борту корабля, — эта работа стала бы оплатой за их путешествие. Ответы были малоутешительными. Женщину на корабле видели исключительно в качестве пассажирки, проститутки или же заключенной. Он также постарался собрать все сведения о ценах на билеты и немедленно перешел к самой жесткой экономии.
Сначала он планировал украдкой пробраться обратно в Баттермир и увезти с собой Мэри, ведь как бы ни были скудны их средства, их хватило бы, чтобы добраться морем в какую-нибудь соседнюю страну. Уж этому-то воспрепятствовать полицейская заметка, составленная с помощью Ньютона, не могла никак. Все основные порты страны, конечно, окажутся под наблюдением, но, несмотря на подробное описание его внешности в сообщении, адресованном ищейкам, соглядатаям и назойливо честным гражданам, он был уверен в том, что замаскировался удачно. А вот Мэри чересчур заметна. Ее необычайную красоту невозможно скрыть.
Теперь же он намеревался просто ускользнуть — возможно, в Ирландию или же в Данию — и уж оттуда договориться с Мэри о встрече где-нибудь за пределами Англии. Для этого требовалось преодолеть две преграды: сначала скрыться от представителей закона, которые теперь повсюду преследуют его, и, что более важно, держаться подальше от Ньютона, до тех пор, пока не появится возможность уйти морем. По этой самой причине он путешествовал по Северному Уэльсу, постоянно меняя направление, принимая все возможные меры предосторожности. Находясь в Аберистуите, например, так ни разу и не поинтересовался лодками, словно бы отметая саму возможность путешествия по морю. Он додумался надевать перчатки всякий раз, как выходил из дому, стремясь спрятать от посторонних взглядов искалеченные пальцы, а трость весьма кстати помогала ему скрыть небольшую хромоту. Волосы ему удалось покрыть париком; приходилось также обуздывать собственный нрав, он превратился в делового человека, придерживавшегося весьма консервативных взглядов, даже чересчур консервативных. До тех пор, пока полицейские ищейки не потеряют его след, ему ни в коем случае не следует предпринимать решительные шаги. Вторым препятствием была сама Мэри. Она должна быть готова отправиться за ним хоть на край земли, как только он позовет ее. Иначе… любые размышления на подобную тему лишь усиливали его сомнения.
Он задремал.
Огонь в камине согревал его уютную спальню, которую почти целиком занимала гигантская дубовая двуспальная кровать; плотный обед: горшочек тушеного мяса, хлебный пудинг, эль — все это способствовало умиротворению и расслабленности, охватившим его после первых же абзацев письма, обращенного Мэри… Его охватило ощущение полета, и в наступившем полузабытьи ему представлялось, как он закидывает удочку, как рыба клюет на приманку и как он вытягивает ее из воды… затем он увидел, как на теле рыбины вдруг проступают черты лица его матери, вот они сменяются лицом его друга, любовницы, ребенка, тюремного надзирателя, судьи, покровителя… его прошлое словно бы закручивалось вокруг него, увлекая его в эту унылую воронку. Если бы он только мог рассказать о себе все, как это делают католики на исповеди…. и даже более того. Ему не хотелось ничего скрывать, хотелось извлечь из собственной души все низости, подлости и пороки, выложить их на страницы своего письма, чтобы они уж больше не смущали и не мучили его сознание.
После часа подобных размышлений он вдруг, к собственному неудовольствию, обнаружил, что настроение его резко изменилось. Словно он после долгого и утомительного путешествия вдруг обнаружил, что стоит на самом краю гигантской скалы и властный внутренний голос командует ему: «Прыгай! Лети!»
Он вышел из дому в промозглый зимний день — свинцовые облака, серое море, мрачный и безлюдный пейзаж — и отправился по тропинке, по которой, как ему говорили, любили ходить многие. Холодный ветер хлестал в лицо, мороз проникал в башмаки и прихватывал кончики пальцев на ногах, проскальзывал в крохотные бреши не по-зимнему легкой одежды, наскоро накинутой на плечи, покусывал кожу, и вскоре волны дрожи стали прокатываться по всему телу, заставив его укрыться в жарко натопленной спальне, словно в берлоге.
Этим вечером он больше не станет трудиться над письмом, решил он. Все, что он успел написать, послужит своего рода прологом. Ему необходимо выспаться этой ночью, прежде чем он сядет сочинять следующее письмо.
16 ноября
Моя дорогая Мэри,
Я родился в середине прошлого столетия в Мортраме, Лангдейл, Чешир. Мне думается, что в детстве мы не слишком-то задумываемся, какие события формируют наш характер. В моем случае сыграли роль самые противоречивые обстоятельства: мне бы хотелось разобрать по порядку — и уж тем более рассказать тебе, — что я за человек, но всякий взгляд на самого себя у меня порождает лишь боль,
