ветра в ветвях, ходил по тем же самым дорожкам, прикасался к тем же самым стволам и стенам, существовал тут недавно так же реально, как теперь я, и отделяет нас друг от друга какое-то число солнечных восходов и заходов, которые выглядят так же, как всегда, всегда, с тех пор, как существует мир…

Я почувствовал для себя этого Гитлера так, как никогда никого не чувствовал, и понял, что история мира проста, что она простенькая и примитивная, если творят ее не люди-призраки, люди-боги, каких множество в учебниках, а обыкновенные, слабые люди-человеки, которым кто-то штопает носки, кто-то стряпает пищу, которым жмут ботинки, у которых болит живот, которые носят в карманах рядом с планами завоевания мира засморканные, влажные носовые платки…

Меня это просто потрясло, но только сейчас я могу об этом рассказывать, а тогда на меня затмение нашло, и я чуть не свалился в бассейн Евы Браун, тот самый, который не мог быть бассейном никакой Евы Браун, а был всего лишь пожарным водоемом при продовольственном складе неподалеку, надо только трезво поразмыслить, и сам это сообразишь. И тут я почувствовал весь ужас преступления этого типа, всю громаду войны, о которой я знаю по книжкам, фильмам и школьным урокам, — все это обрушилось на меня своей ужасной тяжестью, придавило меня всеми своими картинами, всем дымом, гулом, воплем и огнем, голодом и плачем, и я подумал про себя, какие счастливые и глупые эти розовые лягушки, которые сидят тут неподвижно и бесстрастно, и мы, глядящие с праздным любопытством на этих розовых лягушек…

— Это современные пирамиды, — сказала Анка, когда мы подошли к бункеру Гитлера.

— Эго больше, чем пирамиды, — сказал я. — Фараон воздвигал пирамиды, чтобы о нем память не угасла, а Гитлер это сооружал, чтобы броситься отсюда на целый мир. И из-за пирамид не погибло столько людей, сколько из-за этих нор.

Она покачала головой.

— Я, во всяком случае, предпочла бы осмотреть пирамиды, а не это…

Я рассердился.

— Скажите, какой снобизм! Именно сюда должны бы приезжать люди со всего света, если у них хоть немножко в котелке варит! Сюда надо совершать паломничества, особенно тем старикам, над которыми Гитлер измывался сколько влезет, им надо увидеть, в каком местечке готовилась для них смерть…

— Это уж ты слишком, миленький. Древняя история гораздо больше значит для мира, чем этот примитив. Нынче тебе любой инженерик такой бункер соорудит, а как воздвигали пирамиды и чем втаскивали камни на вершину, до этого еще никто не может додуматься. И климат там помягче, бр-р…

Она вздрогнула и прижалась ко мне. Я обнял ее узкие и сильные плечи, и мы медленно пошли дальше, но тут из кустов вылетел комар, большущий, как слепень, и жиганул Анку в щеку.

Она завопила и скорее достала зеркальце, чтобы выдавить комариный яд, потом долго смотрела на себя и строила всякие рожи, пока я не сказал:

— Хватит уж, и без того хороша.

— Хороша — этого для меня мало.

— По мне, — сказал я, — женщина даже и не должна быть особенно красивой. Лишь бы характер был хороший и прежде всего — специальность, это главное.

Она рассмеялась.

— О, дорогой мой! Мало же ты от жизни требуешь. Хорошенькая женщина со специальностью еле- еле добивается самостоятельности. А красивая женщина со специальностью делает карьеру.

— Ты хочешь быть красивой?

— Я хочу сделать карьеру.

— Зачем?

— Мама меня так научила.

— А мама сделала карьеру?

— В некотором смысле.

— В каком?

Она немного поколебалась.

— Она может себе многое позволить.

— Что именно? — настаивал я.

— Собственную квартиру, выезды за границу, меня воспитывать…

— А отец?

— Что, отец?

— Не помогает? Не работает?

— Нет. Отец не работает.

— Больной? — догадался я.

— Ну что ты! Он никогда не работал.

— Так что же он делает?

— Ничего не делает. Он артист.

— Артист? — удивился я. — А разве артисты ничего не делают?

Она махнула рукой.

— Какая это работа! Песенки сочиняет. О любви. Дурак.

— Дурак, потому что о любви?

— Да. И вообще. Он не живет с матерью.

— Тогда почему? Каждый имеет право не жить.

— А он ушел, — крикнула она, — потому что непременно хотел иметь детей, идиот! Понимаешь? А мать была в лагере, и там у нее все изнутри вынули, и она не могла иметь!

Мы с минуту помолчали, и я понял все эти отношения.

— По-моему, он должен был любить твою вторую мать, если уж хотел от нее детей, хотя у него уже была ты…

— Осел, я не была у него ни от первой, ни от второй матери, потому что у него вообще до этого не было жены, понимаешь?

— Нет. Начисто не понимаю.

— Они поженились, и тут же началась война. Вот они на всякий случай и решили, что ребенка заведут только после войны. Чтобы с ним чего-нибудь худого не случилось, понимаешь, ну и вообще. Мать посадили в лагерь и делали на ней эксперименты. Вернулась она с пустым животом. Они уже не могли иметь детей. И вот через пару годиков он смотал удочки. Не мог выдержать — подавай ему разросшийся его сперматозоид.

— Тогда… откуда же ты взялась?

— Ниоткуда. — И она пожала плечами. — Если бы я знала, откуда. Нашли меня где-то. Удочерили. Люди говорили, что я еврейка. Приглядись, похожа?

Она вдруг повернулась ко мне лицом, вздернула подбородок, выпятила грудь, ноздри ее дрожали от ярости, потом повернулась профилем, все время приговаривая:

— Вот так, вот-вот теперь смотри, так лучше видно…

— Ничего не вижу. Да и какое мне дело, по мне можешь быть хоть негритянкой, хоть эскимоской.

Но я и в самом деле ничего не видел. Красивая, и все.

Мы пошли дальше, и Анка с грустью пожаловалась мне:

— Я даже не знаю, столько ли мне лет, сколько считается. Может, больше.

— А может, меньше.

— Вообще-то всегда больше. Я чувствую, что мне больше. Да, я гораздо старше тебя, мальчик! И куда опытнее!

Она обхватила мою голову и помотала ею, смеясь и подпрыгивая. Как-то так получилось, что мы опять поцеловались, но я не почувствовал в этом такого вкуса, как днем, да и вообще-то, по правде говоря, мне вовсе не хотелось целоваться. Настроения не было. Каждую минуту на ум приходила какая-нибудь новая диковина, все это путалось у меня в голове, слишком много для одного дня, слишком. А кроме того, я был влюблен — ужасно, смертельно, и в таком состоянии поцелуй был вроде глупой, ненужной шутки, портящей самое главное, самое хорошее.

Я легко отстранил Анку и отвернулся, мы были возле длинной, узкой расселины в бетонной стене, Анка