жить в гостиницах, в Лодзи есть несколько, и я не раз видел, какая публика из них выходила, кавалеры разутюженные — картинка, а бабы раскрашенные, наглые, как будто у них были мешки с долларами, поэтому я боялся гостиниц, меня могли оттуда выставить, я был плохо одет: выгоревшие штаны и велосипедные башмаки уже третьего сезона, не похоже, чтобы я был при деньгах, а что таким в гостинице делать?
— Я никогда не жил в гостинице. А ты?
Она пожала плечами.
— Да разве это гостиница! Паршивая дыра. В Польше всего несколько гостиниц и есть. Варшавский «Бристоль», «Гранд-отель», «Европейская», вот это класс! Еще «Меркурий» в Познани, ну и, может, «Французская» в Кракове. А остальные — ночлежки дешевые. Вот это, — она кивнула на здание, — шалаш, только что из кирпича.
Меня поразило, что она так хорошо разбирается в великосветской жизни, и теперь я как-то особенно почувствовал ее превосходство.
— Но ты-то там не жила? — спросил я с надеждой.
— Где?
— Ну, в этих всяких… «Гранд-отелях».
— Почему же. Иногда.
У меня пересохло в горле. Мне не раз доводилось слышать, что там творится, в этих гостиницах. А какие такие у нее там могли быть дела?
— И как, — продолжал я, — одна? Совсем одна?
Она внимательно посмотрела на меня, взгляд ее иронически сверкнул.
— Н-ну… не совсем.
И через минуту добавила:
— С мамой. Ну, идем, договоримся насчет ночлега в этой халупе.
Так я подошел уже совсем близко к моему позору, возможно, он как раз и начался в комнате администратора, где надо было предъявить паспорт и заполнить небольшой желтый листок, — в той комнате, где сидел какой-то там делопроизводитель, лысый, с мордой кретина, и молодая барышня с нарисованной улыбкой и серебряными зубами, а некий тип, пожилой, лет эдак тридцати пяти, а то и больше, скандалил, добиваясь, чтобы ему с его женщиной разрешили поместиться вместе; может, именно тут и начался мой позор, может, надо было выйти и уехать на своем безотказном велосипеде марки «ураган», может, было еще не поздно, не зря гостиницы внушали мне отвращение и страх, но что я мог сделать, когда стоял с желтым листком в руках и слушал, как сволочится этот тип, что?
А этот тип хотел получить один номер со своей женщиной, которая скромно стояла у двери, в белом шлеме на голове и держала рюкзак и шлем своего дружка, потому что они приехали на мотоцикле SHL-175 — я их и до этого видел, — малый был высокий и коренастый, а женщина закутана в шмотки, этакая тумба, мотоцикл прямо-таки прогибался под ними, и вот этот тип кричал теперь во все горло:
— Одного номера не хотите дать? Ах, не женаты?! А мы лучше других женатых живем! Мы вместе проживаем! И отпуск вместе взяли! А как спать вместе, так нельзя?! По какому-такому праву?
— Если вы так хорошо живете, то и женитесь, — сказала барышня и широко разинула рот, то ли смеясь, то ли зевая.
— А если я не хочу жениться? — возмутился тип. — Женюсь — бить буду! — кричал он, показывая на женщину своим толстым пальцем. — А так не имею права, и нам хорошо! Ну, скажи, — обратился он к своей бабе, — скажи, хорошо нам или нет?
— Хорошо, — сказала женщина сильным и чистым голосом.
— Вот видите! А вы номер не хотите дать!
— Я уже все сказала, и дискуссия ни к чему, — возразила дежурная. — Только женатые имеют право проживать совместно. Для нас вы считаетесь посторонними, и если вас вместе поместить, это будет разврат!
— Разврат?! — завопил тип. — Я бы вам показал разврат! Да мы таким развратом то и дело занимаемся! Ну, скажи, Зюта, занимаемся?
— Занимаемся, — честно призналась женщина. — Занимаемся, Зютек, где только удастся. И уже не первый год, чтоб вам завидно было, — адресовалась она к дежурной.
— Мне завидно?! — презрительно возмутилась та. — Еще чего!
— Да где там не первый год! — кричал тип. — Уже пятнадцатый год идет с божьей помощью!
— Значит, еще тот у вас запал, если не надоело, — вставил с каким-то кудахтаньем делопроизводитель.
Так они трепались еще немного, полусердито-полушутливо, но тут вмешалась Анка:
— Тогда я возьму номер с этой дамой, а вы с этим человеком.
И подала наши заполненные листки.
Дело быстро было улажено, и тот тип перехватил меня в коридоре:
— Это ваша, такая деловая?
— Что значит ваша?
— Я спрашиваю: ваша баба?
Мне пришлось кивнуть, иного не оставалось.
— Так вот, — продолжал он, — сейчас мы пока трали-вали, а вечером, по-тихому, вы к своей, а моя ко мне, хи-хи! Вот и обставим их, бюрократов, чтоб им кисло было!
Он пожал мне руку, хлопнул по плечу, все время приглушенно смеясь от радости.
Я не знал, сказать ли об этом Анке, чтобы не вышла какая-нибудь глупость, но она сама вскоре спросила:
— Тот битюг уже говорил с тобой?
— Какой битюг?
— Да не строй ты дурака! Кто к кому переходит?
— Я к тебе, — сказал я, и в животе у меня как будто что-то оборвалось.
Поднялся довольно сильный ветер, толстые и округлые тучи низко передвигались по небу, белая пыль летела со стороны бункеров, когда мы с Анкой вышли пройтись, умытые и причесанные, Анка даже юбку надела, единственную, которую захватила с собой, немнущуюся; в волосах у нее была красная ленточка, и она вовсе не походила на такую, что целые дни гоняет на велосипеде, а больше годилась для «мерседеса», я сказал ей об этом, и она нисколько не удивилась, как будто и на самом деле с завтрашнего дня собиралась ездить на «мерседесе».
Мы шли той самой дорогой, как и тогда, с группой, теперь тут было пусто, и сырой от листьев и влажной земли воздух и бункеры даже производили большее впечатление, можно было хоть кое о чем подумать.
В бассейне Евы Браун стояла зеленая вода, подернутая густой ряской и лягушечьей икрой, на обломках бетона, чуть торчащих над поверхностью, сидели большие лягушки — грузные, серые, с черными крапинками и совсем розовые, я впервые таких видел, поэтому поплевал сверху, пытаясь их спугнуть, чтобы посмотреть, как они плавают, но они сидели неподвижно, словно мертвые или выбитые из камня.
Я попытался представить себе казнь генералов там, в городской бойне на крюках, но как-то не получалось, верно у меня воображение слабое, как-то отчетливее мне представился Гитлер, когда он смотрит фильм об этой казни, интересно, что он, Гитлер, тогда думал, что чувствовал, может, радость, а может, неизвестно что. Во всяком случае, только тут я почувствовал, что Гитлер был такой же человек, как я, то есть, что у него было тело, кости и кровь, руки и ноги, и одежду он носил, а под нею белье, какие- нибудь там майки и трусы, так же, как каждый мужчина, и это меня так взволновало, будто я открыл новый континент. Я много слышал о Гитлере в школе и везде, но всегда слово «Гитлер» означало что-то неуловимое, жуткое, как сон в душной комнате, как вездесущий кошмар. «Гитлер» — это были разрушенные города, фильмы о войне, памятники жертвам, лагеря, целые кладбища, целые армии, сражения и фронты, вся современная история; а тут вдруг я почувствовал, что это был человек, всего лишь человек, что он дышал тем же самым воздухом, в этом самом месте, ощущал ту же самую сырость, слышал тот же шорох
