по всей нашей Франции, поукоротились, взяв пример с Испании, где порядочные люди под угрозой смерти не осмеливаются, хоть на волосок, затронуть женскую честь, особенно когда она сопряжена с высоким титулом! Если подобных особ видят где бы то ни было и хоть кто-нибудь воскликнет: «Lugar a las damas!»[66] — все присутствующие тотчас склоняются, воздают им честь и возносят хвалы; а всякую дерзость пред их лицом карают лишением жизни.

Когда императрица, супруга императора Карла, вступила в Толедо, маркиз де Вильена — один из испанских грандов, пригрозивший альгвасилу, что поторопил его сойти с ее дороги, — едва не попал в большую беду, ибо угроза прозвучала поблизости от упомянутой царственной дамы; а случись такое в присутствии самого императора — это не наделало бы особого шума.

Герцог де Фериа, бывший во Фландрии, когда ее посетили королевы Элеонора и Мария, находясь подле своей возлюбленной, состоявшей в свите их величеств, повздорил с другим испанским кавалером — и оба чуть не лишились жизни, по существу, за то, что повысили голос в присутствии королевы и императрицы.

Вот и дон Карлос д’Авалос в Мадриде, когда королева Изабелла Французская прохаживалась по городу, совершил подобный же проступок — и был бы тотчас казнен, если бы не спасся в церкви — этом убежище для всех преследуемых законом. После этого несчастному пришлось в чужом платье бежать из Испании — куда ему до смерти не было разрешено вернуться — и влачить существование на острове Липари, самом безотрадном месте во всей Италии.

Даже шуты, пользовавшиеся привилегией свободно говорить обо всем, могли поплатиться, если задевали прекрасный пол; так случилось с одним из них, по имени Легато, которого я знал. Однажды наша королева Елизавета Французская, рассуждая о приятностях своего пребывания в Мадриде и Вальядолиде, о тамошних развлечениях, сказала, что было бы прекрасно, если б оба этих места оказались так близко, чтобы одной ногой можно было достигнуть одного, а второй — другого; и, произнеся эти слова, показала — сильно раздвинув ноги. Шут, случившийся поблизости, буркнул: «А я бы не прочь оказаться по самой середке con un carraco de bouricco, para encargar y plantar la raya»[67]. Его за это хорошенько высекли на кухне, хотя многие разделяли такое желание; ибо королева — одна из самых пленительных, красивейших и благородных дам Испании, — без сомнения, была достойна подобных вожделений, но, разумеется, не его, а людей порядочных, в сотни тысяч раз более достойных, нежели он.

Мне кажется, что все господа клеветники и губители женской чести желали бы обладать и пользоваться привилегией свободы выражений, какой облечены виноградари под Неаполем: во время сбора винограда им разрешено говорить любые сальности, оскорбления и гадости всем, проходящим мимо. Они бегут за всяким — будь он мал или велик по званию и достатку — и выкрикивают ему вослед ругательства. А что им особенно нравится, так это позволение не щадить и дам, принцесс и еще более высоких особ, кто бы они ни были. В свое время, будучи там, я слышал, что есть и те, кто по собственной охоте дает себе труд проехаться по полям, чтобы послушать их верещание и тысячи гадких и сальных шуточек, кои те выкрикивают на разные голоса в спины мужей и поклонников, вплоть до упреков в сожительстве с кучерами, пажами, лакеями и телохранителями, скачущими рядом. Более того, прохаживаясь на такой манер насчет их спутницы, они еще предлагают с мужицкой куртуазностью собственные услуги, а также осыпают дам словенками, не в пример более едкими, чем те, что приберегают для мужчин. И все слова произносят с отменной прямотой, нимало не смягчая выражений. А в ответ слышат только радостный громкий смех, а подчас и ответы кавалеров, коим в эти дни разрешено отражать подобные наскоки тем же способом. Но как только сбор винограда заканчивается — все делают передышку до следующего года, ибо в иное время за подобные вольности преследуют и жестоко карают.

Говорят, что и теперь такой обычай там сохраняется; и более того, многие во Франции были бы не прочь, чтобы его ввели, приурочив к какому-нибудь времени года, чтобы иметь право беспошлинно злословить на счет ближнего, к чему многие у нас имеют сугубое пристрастие.

Так вот, чтобы закончить, повторю, что прекрасные создания должны встречать повсюду уважение, а их увлечения и привязанности — храниться в глубокой тайне. По сему поводу еще Аретино говорил, что в этих делах языки возлюбленных должны не только сливаться в лобзаниях и для доставления иных наслаждений, но сплетаться вместе и завязываться узелком — в знак того, что тайна недозволенного досуга останется нерушимой; ведь что любовники — существуют даже такие легкомысленные и непотребные мужья, настолько снедаемые любострас-тием, вольные в своих нравах и переполненные сальными помыслами, которые, не удовлетворяясь непристойным и недостойным дворянина обращением с собственными женами, рассказывают о сем своим приятелям, составляют целые истории; знавал я и некоторых жен, до смерти ненавидевших собственных супругов и часто отказывавшихся от предлагаемых ими наслаждений именно по этой причине, ибо они не желали быть опозорены, даже исполняя свой супружеский долг.

Господин Дю Белле, поэт, в своих весьма совершенных латинских «Надгробных надписях» посвятил одну из них собаке; и, как мне кажется, она достойна, чтобы привести ее здесь, ибо касается нашего предмета:

(Своим лаем я изгоняла воров, а молчанием — привечала любовников. Одним я угождала хозяину, другим же угождала хозяйке.)

Если мы любим даже животных за их молчание, как заставить людей не болтать попусту? И здесь можно (да позволят мне это) сослаться на мнение некой весьма знаменитой в древности куртизанки, великой жрицы любви Ламии. Она говорит, что любая женщина более всего довольна своим возлюбленным, когда он скромен в словах и хранит тайну в деяниях; а особо ненавидит бахвала, выставляющего напоказ то, чего он не делал, и не выполняющего того, что обещал. И еще говорила, что каждая из особ ее пола — как бы ни поступала — никогда бы не хотела ни зваться потаскушкой, ни быть разоблачена в своих распутствах. Потому-то все убеждены, что женщины никогда не издеваются над нами, если мы не начинаем первые или не принимаемся злословить. К урокам столь искушенной в любви дамы нам стоит прислушаться, ибо она имеет право их преподать.

Но хватит распространяться на сей предмет; тот, кто владеет словом лучше меня, сможет приумножить и приукрасить все здесь сказанное — ему уступаю и оружие, и перо.

Некогда, будучи при испанском дворе в Мадриде и беседуя с вполне достойной дамой о тамошних и наших придворных обычаях, я услышал от нее вопрос: «Quai era mayor fuego d’amor, el de la biuda, el de la casada, о de la hija moca?» (Чья страсть полыхает жарче: вдовы, замужней женщины или молоденькой девицы?) После того как я высказал свое мнение, она представила свое в таких выражениях: «Lo que me рагесе d’esta cosa es que, aunque las mocas con el hervor de la sangre se disponen a querer mucho, no deve ser tanto соmо lo que quieren las casadas y buidas, con la gran experiencia del negocio. Esta razon debe ser natural, сото lo seria la del que, por haver nacido ciego de la perfection de la luz, no puede cobdiciar de ella con tanto deseo сото el que vio, y fue privado de la vista» (Когда я сравниваю их, мне кажется, что хотя девицы с их естественным огнем в крови расположены любить сильно, они здесь уступают вдовам и замужним, у коих больше опыта в этих делах, — и на то есть причины естественные: ведь слепые от рождения не могут так стремиться обрести зрение, как рожденные зрячими, но потерявшие его потом). И еще она добавила: «Соп menos репа se abstiene d’una cosa la persona que nunca supo, que aquella que vive enamorada del gusto