больной, велела посланцу прийти через три дня и обещалась вернуть просимое. Потом, в порыве раздражения, она пригласила к себе ювелира и велела расплавить названные украшения, не сделав исключения и для прекрасных надписей, выгравированных на них; затем, когда в назначенный срок королевский гонец возвратился, она передала ему все, что прежде было драгоценностями, в виде золотых слитков и промолвила: «Ступайте, отнесите это королю и передайте ему, что, коль скоро ему угодно, чтобы я вернула то, что он столь великодушно мне даровал, я исполняю приказ и возвращаю все без остатка в золотых слитках. Что до надписей — они так ясно выгравированы в моей памяти и так дороги, что я не могу никому позволить пользоваться ими и получать от них то же наслаждение, какое они доставляют мне самой».
Получив слитки и ответ, король не смог произнести ничего, кроме: «Верните ей все. Я сделал это не ради золота — ибо отдал бы ей вдвойне, — но из любви к девизам, а поскольку она их погубила, золота я не хочу — и отсылаю обратно; в сем поступке она явила более силы духа и храбрости, нежели можно ожидать от женщины». Да, сердце благородной оставленной женщины в горе своем воистину способно на многое.
Все эти принцы, отзывающие свои прежние дары, делали не так, как поступила однажды госпожа де Невер из дома Бурбонов, дочь господина де Монпансье, бывшая в свое время одной из разумнейших, добродетельнейших и красивейших принцесс и почитаемая таковой и во Франции, и в Испании, где несколько лет ее воспитывали вместе с королевой Елизаветой Французской, при которой она исполняла должность подательницы королевской чаши для питья (королеве там услужали ее придворные дамы и девицы, и каждая имела должность — подобно нам, приближенным к особе короля). Эта принцесса вышла замуж за графа Аугского, старшего сына господина де Невера; она была достойна его, и он весьма стоил ее, ибо был одним из самых приятных и любимых вельмож своего времени, а посему пользовался симпатией и привязанностью самых обворожительных придворных красавиц, — а среди них одной, помимо указанных достоинств, еще весьма ловкой и изворотливой. И случилось так, что однажды он взял у своей жены перстень, из числа лучших, с бриллиантом, стоившим от полутора до двух тысяч экю, каковой королева Елизавета ей подарила при их расставании. Принц, желая получше выглядеть в глазах своей возлюбленной и добиться от нее хвалы и новых милостей — сам будучи очень щедрым и привыкшим к роскоши, — от всего сердца подарил его ей, уверив, что выиграл в мяч. Она отнюдь не отвергла его дар, а приняла без всякой огласки, но затем, из любви к нему, стала всегда носить на пальце; там-то его и приметила госпожа де Невер, каковую ее супруг успел уверить, что либо обронил этот перстень в зале для игры в мяч, либо отдал в заклад. Однако, увидев перстень на пальце той, кто, как она знала, была любовницей ее мужа, госпожа де Невер, женщина вполне благоразумная и хорошо владевшая собой, хотя переменилась в лице, но, подавив в душе раздражение, тут же отвернулась — и никогда не сказала ни слова ни мужу, ни сопернице. За это она достойна всяческих похвал: ведь, не поддавшись едкому чувству, не разразившись упреками и ни в чем не опорочив девицу, она тем самым повела себя иначе, чем те, кто с удовольствием дал бы повод всему честному собранию позлословить на сей счет.
Вот почему скромность в подобных вещах весьма необходима, почитаема и в счастье и в напасти: особы, умеющие в опасный миг не подать виду и не роняющие тем самым свою честь, знают, что стоит лишь пальчиком прикоснуться к грязи, как польются дождем пасквили, разоблачения и злоречивые обвинения.
Конечно, есть дамы, которым легко и привольно плавается и в открытом море, и в сладкой пене волн Венеры; они там резвятся привольно, без всяких одежд, и, как только им вздумается, направляются к кипрскому храму богини любви и в ее сады, где услаждают себя сколько душе их угодно; но один черт ведает, почему о них не злословят в свете и имен их не упоминают, словно они никогда не являлись в этот мир. Так фортуна благоприятствует одним и противодействует другим, подвергая их людскому злоречию либо ограждая от него. Так было в мое время, да и теперь все осталось по-прежнему.
В годы царствования короля Карла в Фонтенбло появился пасквиль довольно низкого и порочащего свойства: он не оставлял без внимания ни вельможнейших дам, ни всех прочих. И если бы узнали имя автора — ему пришлось бы ох как несладко.
В Блуа, когда заключался брак между королевой Наваррской и ее будущим коронованным супругом, появилась другая, не менее отвратительная книжонка, направленная против особы очень высокого полета, — и снова разыскать автора не удалось; в дело были замешаны многие весьма благородные и храбрые господа, но они лишь рубили клинками воздух и сотрясали небеса опровержениями. За сим скверным сочинением появились и другие, затмевающие все доселе известное в этом роде: получилось, будто от времени царствования Генриха III не помнится ничего, кроме разных похабных историй; причем один наиболее вопиющий пасквиль был составлен в форме песни и положен на мотив всем известного танца, часто исполняемого во дворце, благодаря чему вскоре его напевали все (и при дворе, и на его задворках: и пажи, и лакеи — и тенором, и басом).
А в правление короля Генриха III приключилось еще худшее: некий дворянин — чье имя мне известно, да и его самого я видел собственными глазами, — так вот, этот дворянин однажды подарил своей возлюбленной книгу с рисунками, где многократно были запечатлены тридцать две дамы как из самого высшего общества, так и менее титулованные; их представили во всем их нагом естестве, лежащими забавляющимися со своими поклонниками, также не имевшими, чем прикрыться, и нарисованными в простодушной наготе. У некоторых прелестниц имелось по два или три обожателя — у кого больше, У кого меньше; из этих тридцати двух дам и их кавалеров было составлено почти полторы сотни совершенно разных фигур в позах, позаимствованных у Аретино.
Портреты поражали сходством; причем не все красовались без одежд — иные попали туда в том же платье, прическе и украшениях, как их встречали при дворе. И так обошлись не только с кавалерами, но и с милыми прелестницами! Короче, книга эта была так прелюбопытно и прихотливо изукрашена, что и сказать нельзя, а потому стоила восемь или девять сотен экю и поражала яркостью красок.
Эта дама однажды ее показала другой — своей близкой приятельнице, находящейся под крепким покровительством одной высокорожденной особы, чей портрет попал в книгу. Но поскольку приятельница снискала большую любовь своей знатной покровительницы, она поведала ей обо всем. Та, вечно снедаемая любопытством, тотчас захотела повидать сей курьез и сговорилась со своей вельможной кузиной, тоже изъявившей такое желание. Они очень горячо любили друг дружку — и не могли не присутствовать вместе на таком пиршестве как для глаз, так и для любопытного ума.
Дамы разглядывали книгу очень пристально, не в силах оторваться, — и в каждый листик в отдельности всматривались подолгу, даже ненароком не пропустив ни одного, что заняло у них добрых два часа их драгоценного времени. Вместо того чтобы разъяриться и метать громы и молнии, они смеялись и восхищались, изучая каждую черточку, — и так разгорелись любострастней, что начали друг друга целовать, как голубки, и обниматься; и зашли еще гораздо дальше, ибо имели друг к другу подобные склонности.
Обе эти дамы оказались смелее и мужественнее, да и стойкостью превосходили ту, о которой мне рассказывали: она однажды, увидев эту книгу вместе с двумя своими подругами, пришла в такое восхищение и любовную горячку, ей так захотелось последовать сейчас же столь выразительным примерам и томным картинам, что дотерпела лишь до четвертого листа — и упала без чувств. Право, чудовищный обморок; и как же эта особа, сомлевшая от избытка страсти, не похожа на Октавию, сестру Цезаря Августа, каковая, в некий день услышав от Вергилия три стиха, посвященные ее погибшему сыну Марцеллу (за эти-то всего- навсего три стиха она пожаловала поэту целых три тысячи экю), тотчас лишилась сознания. Вот истинная любовь, только совсем иного рода!
При дворе я слыхал рассказ об одном сиятельном вельможе, достигшем преклонных лет, каковой, потеряв жену, вел себя во вдовстве весьма сдержанно, к чему его подвигала глубокая вера. Но вот вдруг он захотел соединиться вторым браком с великолепнейшей, добродетельной — однако же очень молодой — принцессой. Притом, не прикасаясь к женщине за добрый десяток лет вдовства, он опасался, что забыл, как это делается (как будто можно такому разучиться), и побаивался позорного поражения в первую брачную ночь; потому, не придумав иного средства проверить себя, он за деньги уговорил молодую хорошенькую девицу — непорочную, как и та, кого он должен был взять в жены. Да еще, говорят, выбрал такую, что лицом походила на будущую супругу. Фортуна была к нему благосклонна, позволив доказать себе — а потом и своей суженой, — что он не забыл прежних уроков: первый приступ он повел так смело и радостно, что
