по правде сказать, песенку грубоватую, по всей видимости сочиненную прощелыгой-наемником или сельским грамотеем.

Катон никогда не мог полюбить Цезаря с тех пор, как в сенате, где произносились речи против Каталины и его заговора, а Цезаря подозревали в сообщничестве, сам Цезарь изловчился тихонько подсунуть мужам совета маленькую записочку, точнее, любовное послание, отправленное ему Сервилией, Катоновой сестрой, где та предлагала свидание, ибо была не прочь переспать с ним. Что речь там велась о ней и о Цезаре, Катон не догадывался — равно как и о том, что названный Цезарь был заодно с Катилиной, — а потому, не зная, о чем написано в сей эпистоле, потребовал, чтобы ее огласили перед почтенным собранием. Принужденный к тому, Цезарь повиновался — и честь Катоновой сестры была затронута прилюдно и как нельзя болезненно. Оставляю вам догадываться, как после этого Катон должен был ненавидеть Цезаря, не в силах простить подобного оскорбления, хотя и делал вид, что сокрушается лишь потому, что тот упразднил Республику. Но вины в том Цезаря не много: ему обязательно надо было предать огласке послание Сервилии — ведь речь шла о его жизни и смерти. И думаю, что сама римская дева не слишком сердилась, понимая, в чем было дело, — поскольку их связь не прервалась, а от нее родился Брут, по слухам приходившийся Цезарю сыном, но весьма сурово отплативший за то, что его произвели на свет.

Вот так любвеобильные создания, отдавая себя всецело своим избранникам, подвергают свою честь многим опасностям, а если уж извлекают отсюда почести, средства и способы к возвышению — то нисколько этому не противятся.

Прослышал я однажды о том, как некая всеми уважаемая и прекрасная собой особа — из хорошего дома, но все ж не такого знатного происхождения, как влюбленный в нее высокорожденный сеньор, — допустила его однажды в свою опочивальню, где находилась одна с прислуживающими ей женщинами и сидела на кровати; он же после любезных слов о своей страсти подошел к ней, поцеловал ее и, мягко напирая, уложил на постель, после чего последовал главный приступ; и она стерпела его с почтительной вежливой покорностью, а затем сказала: «Вам, великим мира сего, повезло, что вы можете свободно пользоваться своей властью над малыми сими. Но если бы молчание было столь же вам присуще, сколь и красноречие, — вас желали бы и прощали еще охотнее. Так прошу же, сударь, сохранить все в тайне и тем оградить мою честь». Все это обычные речи, к коим прибегают особы, любимые теми, кто выше их по положению. А еще они говорят: «Ах, сударь, по крайней мере, позаботьтесь о моей чести»; или: «Ах, сударь, если вы расскажете об этом, я погибла. Именем Господа нашего молю: охраните мою честь!»; а другие: «Сударь, если вы не обмолвитесь ни словечком и честь моя не пострадает, я буду рада» — так эти дамы намекают, что с ними можно делать все, что только угодно, но под покровом тайны и прячась от света, — и тогда это их отнюдь не обесчестит.

А стоящие выше своих поклонников величественные дамы говорят им: «Поостерегитесь проронить хоть словечко, ибо дело пойдет о вашей жизни, стоит мне приказать — и вас засунут в мешок и бросят в реку, или заколют, или ноги перебьют», а также иные слова в подобном же роде — все о том, что женщине, какого бы звания она ни была, не хочется оскандалиться и стать притчей у всех на устах. Однако встречаются столь малоопытные или одержимые, забывшиеся в страсти натуры, коим легко выдать себя и без мужского посредничества, что не так давно случилось с одной прекрасной и добропорядочной сеньорой, получившей от одного пылавшего к ней страстью вельможи — в благодарность за наслаждение — роскошный и очень ей шедший к лицу браслет, на котором были преживо изображены они оба. Она, по недоумию или неопытности, стала носить его на руке выше локтя, прямо-таки выставляя напоказ, но однажды ее муж, придя провести с нею ночь, приметил его и разглядел, а после сего отделался от нее насильно, умертвив бедняжку. До чего же доводит женщин неосторожность!

Некогда мне был знаком весьма властолюбивый сиятельный принц, более трех лет сохранявший верность возлюбленной, притом одной из красивейших среди наших придворных дам. Но потом ему пришлось отправиться в поход, и он, после знатной военной победы, вдруг влюбился в хорошенькую высокородную принцессу — до того милую, что другой такой, наверное, и быть не может, — а об оставленной и думать забыл; новой же своей симпатии он оказывал все мыслимые знаки внимания, осыпав ее драгоценными вещицами, перстнями, портретами в богатой оправе, браслетами и всеми дорогими безделушками, подаренными ему его прежней любовью. Та, первая, приметив их у нее, чуть не померла от огорчения — и не смогла о сем умолчать, хотя, опозорившись, тешила себя надеждой, что уронила и достоинство соперницы. Думаю, что, не умри принцесса вскоре, принц, по возвращении из похода, все-таки женился бы на ней.

А другой известный мне принц — не столь высоко метивший — во время первого брака и вдовства любил весьма достопочтенную придворную девицу, коей, в продолжение их любви и взаимных упоений, надарил множество красивых и дорогих ожерелий, цепочек, перстней, драгоценностей и без счета роскошных обновок; причем среди его даров имелось и богато оправленное ручное зеркальце с его портретом. И вот наш принц женился вторым браком на весьма обольстительной и добронравной принцессе, заставившей его позабыть о первом увлечении, хотя обе не уступали друг другу в красоте; поддавшись уговорам и настояниям молодой супруги, принц послал к бывшей возлюбленной и попросил ее вернуть все самое ценное из прежних своих даров. Ее это весьма опечалило, но, обладая возвышенной душой и великодушным сердцем — ибо эта дама, хотя и не достигая ранга принцессы, принадлежала к одному из лучших домов Франции, — она отослала ему все требуемое, в том числе и зеркальце с его портретом; однако перед тем (дабы приукрасить его еще больше), достав перо и чернила, пририсовала ему прямо посредине лба пару больших ветвистых рогов; а вручая его поверенному дворянину просимое, присовокупила: «Возьмите, друг мой, несите это вашему повелителю — и знайте, что я вернула все в том виде, в каком получила, не отняв и не прибавив ничего; а еще передайте прекрасной принцессе, его супруге, которая так добивалась, чтобы я вернула все это, что если бы некий сеньор, причастный нашему двору (как мне известно, тут она назвала его подлинное имя), сделал что-либо подобное и отнял у ее матери все, что она получила за то, что часто с ним спала, — за амурные услуги и доставленное наслаждение, — то она снова сделалась бы такой же нищей, без всех этих каменьев и шелков, как какая-нибудь фрейлина. Теперь же ее голова и так достаточно обременена трудами некоего сеньора и доступностью ее матери; ныне ей пристало бы каждое утро выходить в сад и собирать цветы, чтобы убрать ее хорошенько и скрыть от глаз, а не цеплять все эти дорогие безделки; впрочем, вольно ей поступать с ними как угодно: хоть в суп класть, хоть с кашей съесть — мне они более не нужны». Всякий, кто был знаком с этой девицей, может сам подтвердить, что у нее хватило бы воли выкинуть такое коленце; она мне сама потом все пересказывала, а была она в словах весьма дерзка. Однако она потом остерегалась и ожидала худа как от мужа, так и от жены, кои ее обесславили, ибо свет вину за все переложил на нее самое, назвав оскорбительницей эту бедную даму, честно заработавшую отнятые дары в поте тела своего.

Поскольку сия девица оставалась одной из самых красивых и приятных особ своего времени — невзирая на телесные прегрешения, — ее избрал в жены весьма богатый человек, хотя далеко уступавший ей в родовитости. И вот однажды, ставя друг другу в упрек то благодеяние, какое совершил каждый из них (вступая в брак с другим), она, кичась своим высоким происхождением, объявила ему: «Я же сделала для вас более, нежели вы для меня, ибо обесчестила себя, дабы вы могли оказаться в чести», тем самым вскользь давая понять, что, хоть она что-то и потеряла в девичестве, он вернул ей честь нетронутой уже потому, что женился на ней.

Как слыхал я от людей осведомленных, когда король Франциск I оставил госпожу де Шатобриан, весьма чтимую им возлюбленную, и обратил свой взор на госпожу д’Этамп — тогда еще девицу по имени Элли, каковую госпожа регентша назначила своей фрейлиной и торжественно представила монарху после его возвращения из Испании в Бордо, а он тотчас сделал ее своей возлюбленной, оставив названную госпожу де Шатобриан и как бы выбив клин клином, — госпожа д’Этамп попросила короля отобрать у покинутой дамы все превосходнейшие украшения, когда-то подаренные им не ради их цены — ибо тогда жемчуга и каменья не были столь ценимы, как теперь, — но из любви к прекрасным девизам и гербам, кои были на них выгравированы и оттиснуты (притом составила сии девизы королева Наваррская, его сестра, ибо была большой мастерицей в словесных забавах). Ко роль Франциск согласился на эту просьбу и обещал, что все будет исполнено; так он и сделал, послав к ней доверенного дворянина; та же, тотчас сказавшись