– Представь себе камеру с четырьмя стенами. На потолке карта вымышленной страны, которую ты знаешь наизусть. Если долго пялиться на стены, они могут приближаться и отдаляться от тебя. Нет крови, не с кем поговорить, нет ничего, кроме хрипа твоего дыхания и вони от горшка с твоей мочой. – Мой голос начинал дрожать. – Никто не заходит, и ты не выходишь, тебе не на что смотреть, но любой может наблюдать за тобой. Страшно?

– Да.

– Тогда никогда не забывай об этом страхе. Будь острожен. Они могут убить тебя, Джей. На твоей ро- Дине не церемонятся с убийцами, верно? Возможно, это очень гуманно. Да, несомненно. Какая милостивая страна. Если меня снова поймают, Джей, позаботься, чтобы меня убили, а не засадили обратно!

– Эндрю. – Джей положил руки мне на плечи, большие пальцы гладили шею. Прикосновение почему-то успокоило меня. – Я не знаю историю твоей жизни, но сейчас ты на свободе. Никто не собирается тебя убивать. Останься у меня. – Его глаза сияли. – Поиграй со мной.

– Да. – Я скользнул руками вокруг его стройной талии, прижался к нему. – Думаю, это я могу.

Мы обнимались в ярком свете кухни. Когда стали целоваться, это уже было не неряшливое переплетение языков, как в клубе, а несмелое, чуткое открытие друг друга заново. Однако Джей вскоре остановился и потащил меня к двери:

– Идем. Я покажу тебе мой рабский барак. Я никогда не смаковал гниль. Держал ее в руках – да; покорял – да. Но никогда не упивался ею. Никогда до того дня.

Джей стоял рядом и улыбался, а я раздирал обезглавленное тело, которое он выложил передо мной. Сжимая затвердевшие плечи, я насиловал труп. Я хлестал бескровную плоть ножами, отвертками, ножницами, всем, что Джей совал мне в руку. Когда осталось лишь пятно на старых кирпичах, я катался в этих обрывках.

Джей присоединился ко мне и вылизал меня начисто.

Я ощутил легкое отвращение, когда он языком прочесал волосы на моем лобке, доставая из них остатки мертвой ткани. Но не было ничего, что я бы не выдержал, где любой в здравом рассудке должен сойти с ума. Ужас – знамя человечества, которое несут с гордостью, уверенно и зачастую фальшиво. Кто из вас вчитывается в мои похождения или им подобные, заботливо описанные во всех деталях, не прикрытые моральным негодованием? Кто из вас рискнул взглянуть на беднягу, который истекает кровью на обочине шоссе? Кто из вас замедлил шаг, чтоб лучше рассмотреть? Считается, что серийные убийцы таят в душе внутреннюю травму: некую смесь из надругательств, изнасилований, плохого обращения. Насколько я помню, со мной такого не было. Никто ко мне не лез, никто не бил, единственным трупом, что я видел в детстве, была совершенно неинтересная тетка. Я вышел из утробы без нравственных норм, и с тех пор никто не смог мне их навязать. Мое заключение было долгим сном, адом, который нужно пережить, но не наказанием, потому что я не сделал ничего плохого. Я жил, ощущая себя представителем иного рода, не человеческого. Монстр, мутант, ницшеанский сверхчеловек – какая между ними разница? У меня не было базы для сравнения. Теперь я встретил собрата, и мне захотелось узнать о нем все.

А он порылся в шкафу, вытащил бутылку водки, с жадностью высосал часть и силой влил в меня остальное. Стекло и этикетка покрылись красными отпечатками. Когда я пил, горлышко тряслось и стучало о зубы. Я не боялся Джея, когда он хотел убить меня. Сейчас, когда я понадобился ему живым, близость между нами накалилась до ужаса.

Мы пили, пока не свалились в клочья, оставшиеся от трупа. Нас разбудил солнечный свет, мы встали, болезненные и зловонные, шатаясь, вернулись в дом, припали друг к другу под теплым душем. Чистые, точно младенцы, мы забрались в постель и проспали весь День, смущаясь и одновременно радуясь, что рядом Дышащее тело.

Люк держал его крепко, смотрел в лицо и трахал глубоко-глубоко. Тран лежал на спине, обхватив ногами талию Люка. Их кожа блестела от пота, мышцы натянулись, как струны скрипки, тела синхронно двигались.

– Тебе нравится, малыш? – иногда хрипел Люк, толчком вдавливаясь внутрь.

Тран отвечал вдохом, когда любовник всаживал ему, сладостно, снова и снова.

– Эй, Тран! Тран! Ты в порядке?

Он перевернулся на другой бок, от солнечного света, и уткнулся лицом в нечто мягкое. Ему хотелось продолжить сновидение. Он знал тысячу причин, чтоб не просыпаться. Забыться помогало только ощущение, что к нему прижимается тело Люка.

– Давай же, вставай. Тебе не следует здесь спать. А то мусорщики подберут.

Тран смутно помнил о пяти сотнях долларов, запрятанных в кроссовку. Он чувствовал пачку через носок, на месте, но не хотел о ней думать. Деньги наводили его на мысль об отце, о полном провале с Джеем, о машине, полной вещей, которая припаркована у пивоварни Джека, об отсутствии крыши над головой. Все это уводило прочь от зыбкой нирваны Люкова члена в заднице.

Он открыл глаза и узрел перед собой Сорена Карутерса – парня, которого немного знал по клубам, кафе и вечеринкам. За ним виднелись белые шпили собора Святого Людовика. Тран, очевидно, заснул на скамейке на Джексон-сквер. Учитывая состояние, в каком он вышел от Джея, еще повезло, что добрался до скамейки.

Он с трудом положил голову на колени Сорену, и тот погладил его тонкой рукой, нежно убрав назад волосы. Было так приятно ощущать доброе прикосновение без сексуальных намерений, что на глазах Трана появились слезы. Он вспомнил поток эмоций, который накануне излил у Джея, съежился, но не стал плакать.

Тран схватился за спинку скамейки, поднялся, закрыл руками лицо, провел пальцами меж волос и бросил на Сорена робкий взгляд.

– Не надо изображать смущение, – сказал Сорен. – Я сам как-то провел здесь три ночи.

– Правда?

Тран не мог представить, чтобы Сорен жил на улице, без зеркал, без мусса, без ароматного шампуня. Сорен казался человеком, для которого роскошь – основа поддержания жизни. Но очевидно, он таил нечто невидное сквозь полированную поверхность. Тран вдруг понял, что практически не знает тихого юношу, никогда и не пытался узнать его. Он так много времени проводил с Люком, что отношения с друзьями либо разваливались, либо отмирали из-за своей поверхностности.

– Правда, – сказал Сорен. – Я живу сам по себе с шестнадцати лет. Моя семья выплачивает мне приличную сумму денег, чтобы я у них не показывался. В прошлом году дед предложил мне четверть миллиона Долларов за то, чтоб я навсегда уехал из Нового Орлеана, но я отказался. У меня есть дела в городе.

«Что за дела?» – хотел спросить Тран, но сдержался.

– А ты что здесь делаешь? Из дома выставили?

– Да, как ты догадался? Сорен закатил глаза:

– Ха, я знаю не меньше двадцати голубых, с которыми произошло то же самое. Все будет хорошо. Если они не уважают твою суть настолько, чтобы выгнать на улицу, то они в любом случае наносили тебе неимоверный вред.

– Мои родители вьетнамцы. Они не понимают, как можно быть голубым.

– Ересь! Люди иной ориентации существуют в любой культуре. Просто некоторые пытаются замести это явление под ковер. Держу пари, что среди вьетнамцев есть геи. Ты сам один из них.

– Я американец.

– Есть гомосексуалисты и во Вьетнаме. Хоть правительство и готово перестрелять их, чтобы замести следы, это не отрицает их существования.

– Не думаю, что правительство Вьетнама ведет какую бы то ни было борьбу с геями, – сказал Тран в надежде положить конец разговору.

Он не мог понять, откуда в Сорене проснулся сокровенный политикан.

– Ладно, хочешь выпить кофе, поговорить?

У Трана от одной этой мысли сжался желудок. Пока ему хватало стимуляторов.

– Что угодно, только не кофе.

– Что же?