Нынче, однако, оба притихли и за весь день не поругались ни разу. Тише обычного был и Виноградов. Сказывалось ли переутомление, или предстоящий отъезд настроил его так, но к вечеру он стал задумчив и рассеян и, кончив сводку, сел за письмо к жене, в Котлас. Было уже поздно, и на первой же странице его сморил сон. Он прилег, как был, в пальто на продранный кожаный диван и тотчас заснул.
Ситников вытолкал всех из штабной каюты, а через полчаса, заскучав от бездеятельности, и сам вышел наружу. Ночь была хмурая, беззвездная. Он облокотился на перила борта и заглянул вниз. Под ним тяжелым пластом лежала темная вода. За спиной послышались легкие шаги. Он узнал их. Она тихо остановилась рядом с ним.
- Значит, совсем уходите из штаба?
- Совсем.
- И вам не жаль… - она запнулась, - и вам не жаль товарищей оставлять?… Почему вы не отвечаете?
- Ну, не отвечаю и не отвечаю! - вскипел Ситников. - Ну, что тут особенного? Чего вы душу из меня тянете?
Он резко повернулся к ней лицом, готовясь вступить в очередную схватку, но на этот раз перебранки не получилось. Она жалобно посмотрела ему в лицо и сказала совсем тихо:
- Вы плохой товарищ…
У него заныло сердце.
- Ну, ей-богу, хороший! - сказал он с живостью и простосердечием. - Честное слово!
Она улыбнулась ему, сдерживая смех. Он стоял опустив глаза, смущенный, взъерошенный.
- Расхвастался! - сказала она ласково. - Тоже, хороший нашелся!
- Какой есть… - буркнул он мрачно. Потом оглядел свою нескладную маленькую фигуру, утонувшую в грязной долгополой шинели, и усмехнулся: - Действительно, пейзаж неважный!
- Нет, - сказала она, порывисто протягивая к нему руку и тотчас отдергивая её. - Нет, вы хороший. И мне будет очень трудно без вас… и у меня вообще ужасный характер…
- Бросьте вы, - хмуро оборвал Ситников, неловко переминаясь с ноги на ногу.
- Вы как ребенок, - сказала она, светло улыбаясь.
- Ну, вот…
- Да, да. У вас всё открыто. Вы очень чистый человек.
Ситников сорвался с места и хотел убежать. Она удержала его за рукав:
- Не уходите! Пожалуйста. А когда всё-таки уйдете… совсем… то не забывайте…
Он поглядел на нее искоса, вздохнул, набрал в грудь воздуху и, багровея, выпалил:
- Я тогда в донесении всё верно написал!… Честное слово!
Она не поняла его.
- Донесение… - повторила она рассеянно, глядя прямо перед собой. - А, знаете, я иногда жалею, что не родилась мужчиной. У мужчины какая-то свобода в натуре, развязанность. Он действует широко, борется.
- А кто вам не велит? У нас женщина…
- Ах, знаю, знаю! Всё знаю, что вы хотите сказать. И равноправие, и всё такое! Но, вот… - Она снова повернула к нему лицо. - Вы уходите. Вас зовет эта широта, борьба. И раз зовет, то вы легко отрываетесь… По-мужски… А я остаюсь, и мне тошно, тошно… без вас…
Он оторопел, растерянно затоптался на месте, потом зашептал пылко и жалостно:
- Женечка… Ну, ей-богу, я вернусь. Мы увидимся! Вот увидишь! Я обязательно…
- Ладно! - сказала она, чуть коснувшись пальцем краешка глаза. - Не нужно мне клятв. Вообще, не будем говорить об этом. Надо так надо, ничего не поделаешь…
Она всей грудью вздохнула, узкое плечо её тесно припало к его плечу.
- Ну, расскажи что-нибудь, - попросила она тихо.
- Не умею, - сказал он ещё тише. - Не умею рассказывать.
- Тогда давай помолчим вслух.
- Давай! Молчать я могу! - кивнул Ситников и тотчас с горячностью заговорил: - Ты вот сказала… Вы уходите… мужчины… широта… легко отрываетесь и всё такое. А тут совсем не в том дело. Есть, понимаешь, такие люди, что узким местом живут. Они сторожами всю жизнь при собственной своей душе состоят, и она им весь мир застит. Общественной силы в них нет, а значит, и широты… А мужчина, женщина - это, брат, несущественно.
- Верно. Ты прав. А как ты сам жил? Расскажи, как ты жил, рос, вообще всё-всё!
- Подумаешь, интерес какой, - усмехнулся Ситников и принялся рассказывать. Героем его повествования был, однако, не он сам. Он рассказывал о матери, о своих гимназических друзьях. Она слушала внимательно, глядя ему прямо в лицо. Потом вдруг спросила:
- А он красивый?
- Кто красивый?
- Ну, этот твой Левин, о котором ты сейчас рассказывал.
