– Неужели? В таком случае сейчас же перечисли все, чтобы я могла выдолбить их наизусть! Эдуард, бумагу и ручку… – Она опять вскочила. Эдуард молча подал лист почтовой бумаги и авторучку. Изобел снова села, хмурясь с притворной сосредоточенностью.
– Нет, это очень серьезно! Никаких шуток. Мне необходимо знать. Собственно говоря, мне теперь ясно, что это надо было сделать уже давным-давно. И предупреждаю, Жан, если список окажется коротким, мы расстанемся. Я расторгну нашу помолвку вот так… – Она щелкнула пальцами, и Жан-Поль испустил добродушный стон. Потом развалился в кресле и задумался.
– Я очень богат, – начал он медленно.
– Богат? Богат? – Изобел сурово сдвинула брови. – Самое скверное начало. Какая вульгарность думать, будто меня может интересовать подобное! К тому же богатых мужчин очень много. Попробуй еще.
– Я буду бароном де Шавиньи…
– Еще сквернее. Отец говорит, что французские титулы в лучшем случае легковесны, а в худшем нелепы. Еще!
Жан-Поль улыбнулся.
– Я дам моей жене все, чего она только ни пожелает.
– У меня почти все уже есть.
Жан нахмурился, и Эдуард поспешно наклонился вперед:
– Он очень добрый! Очень! Почти никогда не сердится. И никогда не дуется.
– Никогда не дуется? Вот это хорошо. Это я запишу. – Она помедлила. – Но никогда не сердится? Хм-хм! Наверное, это скучно. Мужчины в ярости мне кажутся очаровательными. – Она постучала ручкой по листу. – Дальше!
– Он красив, – снова вмешался Эдуард. – Этого он вам не скажет. А мне можно.
– Ну, хорошо. Красив. – Изумрудные глаза вскинулись на Эдуарда. – По-моему, ты будешь красивее, но это к делу не относится. Не слишком много.
Жан-Поль потянулся и заложил руки за голову. Эдуард с удивлением заметил, что он слегка раздражен.
– Я ревнивый и требовательный любовник, – заявил он твердо. – Во всяком случае, так мне говорят.
Изобел пропустила мимо ушей напряженную ноту в его голосе и записала.
– Ревнивый это хорошо. Требовательный тоже звучит неплохо. Но романтичен ли ты? – Она написала это слово и сразу зачеркнула. – Нет, не думаю. Ни чуточки. – Она поглядела на часы. – Мы помолвлены ровно три дня, а прошло уже больше часа с тех пор, как ты в последний раз меня поцеловал. Нет, ты ни капельки не романтичен.
Жан-Поль встал, перешел через комнату, нагнулся над ее креслом и поцеловал ее. Эдуард смотрел секунду-другую, испытывая отчаянную неловкость, потом отвернулся к окну. У него возникла странная мысль, что поцелуй этот был спровоцирован из-за него, а не ради брата. Он снова повернулся к ним в тот момент, когда Жан-Поль отступил. Изумрудные глаза покосились на него, словно Изобел что-то забавляло, словно она делила с ним секрет, недоступный его брату. К своему ужасу, он почувствовал, что его тело отзывается, шевелится… и удрученно отвернулся.
– Мне надо сделать уроки. Латынь. Я пойду… Он направился к двери, но Изобел вскочила:
– Нет! Не надо. Мы бросим эту глупую игру. Такая скучная! В конце концов я запишу на этом листке пять слов и должна буду вернуть Жану его изумруд. А я не хочу с ним расставаться. Я очень к нему привязана. И к тебе, Жан, милый. Ну, не хмурься! Ты же знаешь, мне нравится тебя дразнить. Я поднимусь к твоей матери. Она ведь не рассердится, Жан. Хочу показать ей его. И мы примемся составлять чудесный список. Женщины обожают составлять списки, ты это знаешь, милый? Никакую свадьбу невозможно устроить без их огромного количества, и это будет чистейший восторг! Ну вот! Я ухожу… – Она оглянулась через плечо. – Оставляю вас вдвоем…
Дверь за ней закрылась, и наступило молчание. Эдуард стоял багрово-красный и негодующе смотрел на брата.
– Господи! Она знает! Изобел знает… Ты же ей не сказал? Ты не мог!
– Ну, упомянул мимоходом. – Жан пожал плечами. – Так и что? Она считает, что это отличная идея. Очень милая. Так она и сказала.
Эдуард поглядел на брата с сомнением. Тот произнес слово «милая» с нескрываемым сарказмом.
– Мне неприятно, только и всего. Я бы предпочел, чтобы она не знала. Я… я думал, что о таком не говорят. Что это наша с тобой тайна.
– Но так оно и есть. Так и есть. Ну, будет! Смотри веселее! – Жан улыбнулся. – У меня для тебя хорошие новости. Я все устроил.
– Устроил? Правда?
Жан вытащил из кармана мундира картонную карточку и всунул ее в руку брата.
– Завтра днем в три. Мама уедет на весь день. Я проверил. Глендиннинг по субботам занимается с тобой только утром, так? Значит, у тебя будет достаточно времени добраться туда. Адрес на карточке. – Он помолчал. – Она совершенство, Эдуард. Совершенство во всех отношениях. Не слишком молода, не слишком стара. Очень опытна. Восхитительная женщина. Француженка… Я решил, что так тебе будет проще. Не проститутка, ничего подобного. Она… ну, содержанка, ты понимаешь? Однако джентльмен уже в годах, часто в отъезде, а ей нравятся мужчины помоложе. – Он пожал плечами. – Отличная подстилка, Эдуард. Могу рекомендовать по личному опыту.
– По личному?
– Ну, естественно. Неужели ты думаешь, что я запущу моего братика, не проверив прежде, что его ожидает? – Жан улыбнулся. – Я ее испробовал вчера днем.
– Вчера? Но ты же теперь помолвлен, Жан! Жан-Поль ухмыльнулся. Посмотрел на дверь, потом снова на Эдуарда.
– Братик, мой братик! – сказал он медленно. – Неужто ты серьезно думал, будто это что-то изменит? Ну, признайся!
Селестина Бьяншон приехала в Англию еще в 1910 году шестнадцатилетней девочкой петь и танцевать в «Альгамбре-Фоли» Генри Пелиссьера. Она была очень миловидной и полненькой ровно в той степени, какая в ту эпоху считалась непременным условием красоты. Танцевала она грациозно, и, хотя пению не училась, у нее было приятное, звонкое, от природы поставленное сопрано. Она быстро приобрела свою долю поклонников в толпе у артистического входа, которые посылали ей за кулисы букеты и корзины цветов, яростно соперничая за право накормить и напоить ее после спектакля в кафе «Европа» на Лестер- сквер. До трех утра они ели и пили шампанское среди писателей, актрис, молодых отпрысков титулованных семей и прочих, кто составлял этот полусвет, а затем Селестина на извозчике возвращалась в куда менее фешенебельные окрестности Финсбери-парка – иногда одна, чаще нет. Она все еще вспоминала эти годы, продлившиеся до начала Первой мировой войны, как лучшее время своей жизни.
Но Селестина, дочь французских крестьян, была реалисткой. В отличие от некоторых своих подруг в «Альгамбре» она принимала букеты и подарки, но не ожидала предложений руки и сердца. Бесспорно, подобное иногда случалось – но крайне редко. Селестину вполне устраивали сменявшие друг друга покровители. Возвращаться во Францию ей не хотелось. Шли годы, цвет ее юности увядал, и покровители становились менее аристократичными и менее молодыми, но Селестина принимала это как должное. Это было естественно, неизбежно и не действовало на нее удручающе. Теперь, в 1940 году, ей было сорок шесть лет и она находилась на содержании у удалившегося на покой дельца, который жил в Хове. Весь свой скудный капитал он вложил в многоквартирные дома в Лондоне и окрестных графствах. Селестину это устраивало – посещал он ее не чаще одного-двух раз в неделю. К тому же он редко интересовался, как она проводит остальное время. Ему было шестьдесят четыре года, и Селестина искренне к нему привязалась. Он заметно поугас, но был гораздо ласковее многих прежних ее любовников, оплачивал ее квартиру на Мейда- Вейл, назначил ей небольшое содержание, из которого она каждую неделю умудрялась кое-что откладывать на черный день, и не гнушался разговаривать с ней, что она очень ценила.
Селестине в голову не приходило, что она его обманывает. Часы, проведенные с другими джентльменами, просто никакого отношения к их договору не имели и никакого вреда принести не могли, поскольку оставались необнаруженными. Селестина очень рано поняла, что чем меньше знают мужчины,
