Эдуард подошел и обнял ее. Танцевал он совсем неплохо и очень хотел доказать ей это. Но, когда он попытался вальсировать, Изобел воспротивилась и притянула его поближе.

– Не так. Не будем слишком самонадеянны. Давай просто пошаркаем немножко. Так гораздо уютнее.

Они заскользили по паркету. Музыка была тихой и нежной, пластинка приятно шипела, Изобел в его объятиях казалась пушинкой, и Эдуард скоро расслабился. Они делали несколько шажков и поворачивались, поворачивались и делали несколько шажков. Его мысли вновь унеслись к середине дня, к Селестине. Он чувствовал себя необычайно счастливым.

Раза два Изобел приподнимала голову и смотрела на него. Пластинка кончилась, Изобел поставила другую, покрутила ручку и снова припала к нему с легкой улыбкой на губах.

– Вы надо мной смеетесь… – Эдуард посмотрел на нее сверху вниз.

– Вовсе нет. Я смеюсь над собой. Я уже давно не чувствовала себя такой невидимкой. Очень полезно для моего самолюбия.

– Невидимка? Вы?!

– Ах, Эдуард, как галантно! Но притворяться ни к чему. Ты отсюда далеко-далеко. И очень хорошо. Я не обижаюсь. Мне даже нравится. Так спокойно!

Она вздохнула, а немного погодя ласково прижалась лицом к его плечу. Эдуард немножко удивился, но промолчал, и они все еще танцевали, когда вернулся Жан-Поль. Некоторое время он стоял, прислонясь к креслу, глядя на них и покуривая сигарету. Изобел словно не замечала его. Когда наконец пластинка кончилась, Жан-Поль завел патефон и разъединил их.

– По-моему, моя очередь. Это все-таки моя невеста!

До конца вечера он танцевал с Изобел, и только после того, как она уехала и они остались вдвоем, Эдуард заметил, что настроение у его брата довольно скверное. Пластинку Жан-Поль просто сдернул с диска, поцарапав ее. Потом принялся расхаживать по комнате, словно по клетке.

– С мама все хорошо? – Эдуард вопросительно посмотрел на него.

– Что? А, да. Все отлично. Просто она хотела, чтобы ею занялись. Как все женщины. – Жан-Поль плюхнулся в кресло и принялся постукивать ногой по ковру.

– Наверное, она правда тоскует без папа, – нерешительно сказал Эдуард. – Ей, конечно, тяжело…

– Ты так думаешь? – Жан-Поль отрывисто хохотнул. – Ну, может, ты и прав, но сомневаюсь. По-моему, все проще – она хочет, чтобы все плясали вокруг нее, стояли на задних лапках, ухаживали за ней. Изобел точно такая же. А меня, братик, это иногда доводит. Женщины! – Он нахмурился, лицо у него стало угрюмым, и Эдуард растерялся. Его немного смущало то, что сказал Жан-Поль. Словно это было предательством. Жан-Поль как будто почувствовал его недоумение и посмотрел на него. Потом потянулся и сказал с ухмылкой:

– Тем не менее они тоже кое на что годятся, э? Нам без них не обойтись. А потому скажи… Займемся тем, что поважнее. Как у тебя вышло днем? Хорошо, верно?

Эдуард почувствовал, что краснеет. Он уставился на ковер. Жан-Поль заговорил с ним как мужчина с мужчиной – тон, который обычно ему льстил, но теперь впервые что-то в нем воспротивилось.

– Было прекрасно, – после паузы ответил он неловко. – Спасибо, Жан-Поль, что ты это устроил.

Жан-Поль откинул голову и расхохотался.

– Да он смутился! Ей-богу, мой маленький братик смутился. «Прекрасно»! Что это за отчет! И я не узнаю никаких подробностей? А мне, Эдуард, стоило немалых хлопот устроить это.

Эдуард встал. Он посмотрел на брата, он подумал о Селестине и впервые в жизни ощутил душевный разлад. Внезапно он понял, что не способен рассказать Жан-Полю о том, что было. Ни ему, никому другому: это принадлежало только ему и Селестине.

– Ну, понимаешь… – Он пожал плечами. – Мне не хочется об этом говорить.

– Ах, так… – Наступила пауза. – Настолько плохо, а? Ну что же…

Жан-Поль зевнул и снова потянулся. Улыбка его стала шире, словно он полагал, что Эдуард потерпел неудачу, и мысль об этом была ему приятна. Эдуард растерянно посмотрел на него. Но почему?..

Жан-Поль встал и обнял брата за плечи.

– Ну что же, с кем не бывает! В следующий раз повезет больше. Не тревожься из-за этого, ладно? – Он усмехнулся про себя. – Значит, с ней ты теперь не захочешь, так? Ну, их полным-полно – просто скажи, когда тебе понадобится другой адресок. Может, она просто тебе не подошла. Беспокоиться не стоит. Во всяком случае пока, братик…

И он отправился спать, напевая танцевальный мотивчик и явно очень довольный. Эдуард провожал его взглядом, испытывая тягостное недоумение. Под добродушием он уловил досаду, дух соперничества… Не будь это Жан-Поль, он заподозрил бы ревность. Эта мысль его расстроила, но он тут же отогнал ее. Глупая и подлая мысль. Жан-Поль его брат, самый благородный человек в мире.

И все же некоторая настороженность осталась, легкая опаска. На следующий день он отправился к Селестине и провел с ней два блаженных часа.

Вернувшись домой, он застал там Жан-Поля, который тут же спросил, где это он пропадал.

– Я… гулял по парку, – ответил Эдуард, не успев ни о чем подумать.

Конечно, по дороге к Селестине он прошел через парк, но все же это была ложь с целью ввести в заблуждение, и Эдуард это понимал.

Потом ему стало стыдно, он почувствовал себя бесконечно виноватым – впервые в жизни он солгал брату.

Позади прицепа-трейлера было дерево. Какое, она не знала, и мама тоже не знала: это американское дерево, говорила она. В Англии таких нет. Оно было жутко большим… – очень большим, заменила она неправильное слово правильным, – и ветки нависали очень низко. Если встать на стул и осторожно потянуться, можно было срывать росшие на нем длинные пряди. Мама сказала, что они называются «испанский мох», и в сумерках он выглядел каким-то страшным. Но не сейчас, в разгаре августовского дня, очень жаркого к тому же, и она собрала уже целую его кучку на земле перед прицепом. Такой красивый, мягонький, курчавый серый мох. И еще камешки, мама называла их «галька», и ромашки. Чтобы сделать сад, английский сад, к возвращению мамы.

Окно трейлера было открыто, и она видела большой круглый циферблат часов на холодильнике. Видела красные полоски, которые мама приклеила возле цифр четыре и двенадцать. Она еще не совсем умела узнавать, который час, но, когда стрелки укажут на эти две наклейки, мама будет дома. Они уже почти доползли до них, и, значит, теперь уже недолго. Сад она закончила, и у нее остались еще три сухарика. Что, если съесть их сейчас?

Отломив уголок, она вежливо предложила его Кукле, как научила ее мама. Но Кукла только уставилась на нее своими нарисованными глазами, и Элен съела сухарик за нее. Потом съела остальные и аккуратно стряхнула крошки с платьица, и тревожно оглядела юбочку. Пыль была противной, буро-рыжей и прилипала ко всему. А мама велела оставаться на месте, не шалить, не отходить вот отсюда, от входа в трейлер. И не перепачкаться.

В английских садах нельзя перепачкаться. Там трава растет как надо, и там есть садовники, чтобы поливать ее летом, а дамы сидят в плетеных креслах, и лакеи приносят им лимонад со льдом в высоких прохладных бокалах. Не эту противную водичку из бутылок вроде колы, а настоящий лимонад, сделанный из фруктов, воды и сахара, с длинной серебряной ложечкой, чтобы его размешивать.

Она виновато посмотрела через плечо. Вот бы выпить сейчас лимонаду! Пока она делала сад, в горле у нее совсем пересохло и першило. Она бы не отказалась даже от коки или от смешного зеленого чая, который готовила Миссисипи Мэри, – у него был привкус мяты, словно у зубной пасты. Но ей запрещалось разговаривать с Мэри. А если явятся дети Тэннеров, с ними тоже не разговаривать, а уйти в прицеп и ждать там, пока вернется мама.

Она отбросила длинную светлую прядь с липкого лба. Дети Тэннеров не придут. Она знала, где они, потому что слышала их крики. Они сейчас у реки, у бочажка и купаются голышом. Она, конечно, никогда этого не делала. Но один раз подкралась к ним и долго смотрела. Им было очень хорошо и весело. Мальчики и девочки, совсем раздетые, то прыгали в бурую воду, то вылезали на берег, то плескались в ней. А бурая