Шарли поставила телефон на место.
Нет, нельзя звонить копам. Слишком большой риск. Слишком много незнакомых людей. В лучшем случае она останется в тюрьме до суда — какой судья согласится выпустить под залог убийцу полицейского? Значит, Давид будет обречен провести два-три года пусть не в аду, но в чистилище: в приемной семье, или в детском приюте, или еще в каком-то подобном месте, о котором ей даже не хотелось думать.
А в худшем… в худшем они раскопают все факты из ее прошлого, обстоятельства ее знакомства с Сержем, ее имена в многочисленных поддельных документах… И тогда самое худшее — пожизненное заключение.
У Шарли закружилась голова. Ей казалось, что она неудержимо соскальзывает вниз по какому-то бесконечному спуску.
Бежать?
Спуск внезапно прекратился. Она замерла.
Бежать. Снова. Скрыться, исчезнуть. В третий раз. В сущности, уже привычное дело… На этой неделе она почти неосознанно сделала некоторые приготовления к такому повороту событий. Правда, теперь появились два новых обстоятельства: во-первых, Давид был уже не младенцем (что скорее усложняло ситуацию) и, во-вторых, теперь у них были тридцать четыре миллиона евро. Значит, все же придется скрываться где-нибудь на краю света, затерявшись в многолюдности солнечного морского пляжа, о чем она мечтала столько времени, — но скрываться не от Сержа, как она раньше думала, а от его коллег, от правосудия, от ужасов судебного процесса, от тайных подробностей своей жизни, вытащенных на божий свет, от тюрьмы, от разлуки с сыном — может быть, навсегда… Но сейчас не имело значения, от кого и от чего бежать, ясно было одно: нужно действовать быстро.
Да, твердо сказала себе Шарли: уезжать, сейчас же, немедленно!
Другого выхода нет. Позднее будет время подумать… «обо всем об этом» — она непроизвольно состроила гримасу, поскольку в самом уголке сознания тихий голосок сформулировал «это» точнее:
Но инстинкт выживания — и спасения сына — побудил ее отмести эти слова в сторону. Она поднялась и, несмотря на то что ноги по-прежнему подкашивались, отправилась наверх, по пути лихорадочно думая о том, как объяснить Давиду необходимость срочного отъезда.
Итак, через несколько минут, самое большое через полчаса Анн Шарль и Давид Жермон исчезнут в очередной раз.
10
В другое время Клео ди Паскуале наверняка позволила бы себе немного подремать, убаюканная мягким покачиванием рассекающего ночь «мерседеса». Ей нравилось смотреть сквозь стекло на звезды, рассеянно мечтая о тропической жаре, о признании в любви под летним дождем, о ребенке, которого у нее никогда не будет… Ей также нравились хорошие машины — те, что способны увезти вас далеко-далеко отсюда, куда-то в другой мир… потому что там всегда лучше, чем здесь: там будет новая жизнь, новая личность, новые возможности… Да, ехать ночью в машине мощностью в пятьдесят лошадиных сил, погрузившись в мягкое кресло, так хорошо пахнущее кожей, и чувствовать себя полностью защищенной от мира, оставшегося за тонированными стеклами, на которых иногда задерживаются чужие взгляды, — это было одно из маленьких удовольствий, напоминающих, что жизнь стоит того, чтобы за нее цепляться, что она может в любой момент подарить вам проблеск надежды, или миг забвения, или несколько секунд мечты… И часто, когда она вот так сидела на заднем сиденье машины, подняв воротник и скрестив длинные стройные ноги, Клео думала о том, что, в сущности, она стала тем, чем всегда мечтала стать: надежно охраняемой суперзвездой.
Но только не в этот вечер.
Сегодня Вдова замечала лишь нескончаемую утомительную череду развязок и объездных автострад, ведущих в мрачные унылые предместья с типовыми бетонными домиками, то есть в гораздо худшие, по ее мнению, места, чем Ла Габана Бьеха, с ее грязными кривыми улочками, или любой другой из нищих кварталов кубинской столицы.
В этот вечер Клео одолевали те неконтролируемые вспышки гнева, от которых уголки глаз оттягивало к вискам и сводило судорогой нижнюю челюсть — этот тик появился после пластической операции, в результате которой она избавилась от всех резких лицевых черт, потому что ей хотелось, чтобы овал лица был нежным и мягким. И как всякий раз в таких случаях, к ней приходили воспоминания о том периоде жизни, который был сплошным нескончаемым оскорблением.
Сегодня вечером Клео почти непрерывно повторяла про себя, как заклинание: «Тевеннен издевается надо мной». Этого она никогда никому не прощала — это был главный пункт того кодекса правил, которым она руководствовалась в жизни с самого детства.
Она очень хорошо помнила самый первый случай подобной непочтительности. Ей было двенадцать лет, и ее тело, так же как ее чувства, начинали выходить из-под контроля. Очаровательный ребенок, которого мать баловала и обожала, стал пленником своего изменившегося, уродливого тела, своих эмоций, подогреваемых бушевавшими гормонами и безумными сексуальными фантазиями, и своего сознания, разрывавшегося между
Того мальчишку звали Эдисон. Четырнадцать лет, золотисто-белокурая копна волос, почти столь же густая светлая поросль, тянувшаяся от верхней кромки шорт до пупка, горделивая белозубая улыбка и та беспечность, которая по-настоящему проявляется лишь у жителей латиноамериканских стран, где непредсказуемость стала нормой жизни, — на Кубе, в Бразилии, в Венесуэле… Клео — тогда еще Кеннеди — сходила по нему с ума. Ее первая любовь. Ее первое убийство.
Эдисон постоянно издевался над ней, буквально изводил ее — повсюду, где только встречал: в школе, на улице, на пляже… «
Она не ошиблась. Уже тогда Клео понимала, что секс — всесокрушающее оружие, если уметь им пользоваться. Она подкараулила Эдисона однажды поздним вечером, когда он возвращался домой — вопреки обыкновению, один, без своей обычной банды подростков-мулатов, которыми командовал с врожденной самоуверенностью альфа-самца. Инстинкт шепнул ей: сейчас или никогда.
Видя, как он приближается, Клео, вместо того чтобы привычно развернуться и убежать, замедлила шаги. Затем горделиво прошла мимо него, покачивая бедрами, как заправская малолетняя шлюха. Ее длинные смуглые ноги были полностью открыты, а короткие обтягивающие шорты скорее выставляли напоказ, чем скрывали, великолепные очертания того из немногих достоинств, которыми природа ее наделила: ее задницы.
Эдисон без единого слова проследил за ней взглядом, и она вздрогнула, ощутив, как по всему ее телу прокатилась волна желания.
Не оборачиваясь, она углубилась в лабиринт темных улочек. Он не мог усомниться в ее намерениях: он знал, что она живет не здесь, как знал и то, что даже на Кубе двенадцатилетние девочки не гуляют среди ночи по подозрительным городским кварталам. Во всяком случае, девочки из приличных семей.
Она сама выбрала место: полузаброшенный городской парк, пропахший кошачьей мочой. Она пробралась туда, и Эдисон присоединился к ней минутой позже. Все произошло быстро, буквально за минуту, — без единого слова, без единой ласки. Но и сейчас, тридцать лет спустя, она хранила волнующее воспоминание о тех мгновениях, когда стискивала его бедра своими, пока он изливал в нее свое семя. Каждый раз, заново воскрешая в памяти те ощущения, она испытывала легкую ностальгию.
Потом он встал, застегнул шорты и повернулся к ней спиной, собираясь уходить. Даже, кажется, убегать…
У нее едва хватило времени найти подходящий камень, достаточно тяжелый и острый, который она,
