— Это не совсем Эсхил, — Порсена улыбнулся, — но это царевич Артаваз. Ты вложил в Эсхилова Прометея свои мечты.

— Не скрою. Я хотел бы дать моему народу армянского Прометея. Таким я его вижу. Переводя Эсхила, я думаю о моем деде. Он стоит перед моими глазами — старый, нет, не старый, а только седовласый, вечно юный царь — кочевник. Ни полчища врагов, ни пустыни не смогли сломить его — титана, заточенного в горном замке моего отца.

во-гречески продекламировал Артаваз.

Их остановил сапожник.

— Я уразумел: молодой господин из тех, кто слагает стихи, — сказал он, подбрасывая в руке сафьяновую туфельку. — По-гречески я не могу, но армянскую сказку рассказал бы!

Порсена и Артаваз переглянулись и пошли дальше.

— Жаль Артаксату.

Артаваз любящим взглядом окидывал раскинувшуюся в садах старую столицу: путаные переулочки предместий, широкие, обрамленные купами дерев площади, круглые своды мозаичных храмов. Вблизи на их стенах можно было рассмотреть: Гайк, в оранжево-алых одеждах, с пламенеющими волосами и огненной бородой, вонзает меч в зелено-темного демона тьмы, а Вахтанг, весь лазорево-ясный, изливает сияние на родную землю… Даже запах лавчонок, пряный, сладкий и подчас назойливо резкий, был дорог молодому царевичу.

— Я посетил Тигранокерт совсем недавно, — задумчиво проговорил Артаваз. — Меня туда повез отец. Сколько народу погибло там при воздвижении дворца!

— Но, говорят, новая столица прекрасна?

— Прекрасна… — усмехнулся Артаваз. — Улицы на римский манер — прямые как стрела, пышный орнамент где нужно и не нужно. Роскошь неумная, кричащая. Мне было совестно. Точно это не столица древнего мудрого народа, а вывеска торгаша. А эти вечные славословия на каждой стене: «Великому царю царей Тиграну! Светочу мудрейшему из мудрых!» Я не знал, куда глаза девать, но отец упивался. Нет, моей столицей я сделаю старушку Артаксату… — Артаваз сжал руку Порсены. — Сколько дум, сколько сил во мне, учитель, но… — Он вздохнул. — Между моей мечтой и ее воплощением — жизнь моего отца, а я не желаю ему смерти!

Друзья подошли к домику на краю обрыва. Разросшийся фруктовый сад отделял его от улицы. Большие шелковицы, ширококронные смоквы, маленький крепкий кизил набухли почками.

— Шамкиз! Солнышко мое! — крикнул Порсена, распахивая двери.

Круглолицая черноволосая толстушка радостно всплеснула руками.

— Царевич! Пришел отведать моих запеченных курочек? Ты осчастливил меня. Когда ты сидишь у нас и толкуешь с моим Порсеной, я вспоминаю нашего Нурика. Он всего на один год был моложе тебя. — Она засуетилась вокруг гостя.

— Да, мы одиноки, — глаза Порсены стали грустными, — не дал нам бог утешения…

— Я б гордился таким отцом, — Артаваз поцеловал руку актеру. — Почему мы не выбираем сами родителей?

— Тогда вместо царства армянского тебе досталось бы царство Мельпомены, — пошутил Порсена.

— Я не был бы в убытке…

— Тебе надо самому становиться отцом, — посоветовал старый актер.

— Нет, учитель! Из тех, кого я знаю, — Артаваз задумался, — я знаю только одну, на чьи кудри я возложил бы венец Армении:

— Так возложи его!

— Не шути, учитель! Я видел ее лишь однажды несколько мгновений.

— «И взорами сказали мы друг другу…» — с ласковой шутливостью продекламировал Порсена.

— Она была без чувств — израненная в битвах, как воин, измученная пустыней, но если бы ты видел ее лицо! Это был лик божества, прекрасный, дышащий полным совершенством. — Артаваз помолчал. — Она одна в моей душе — подруга моего деда.

— Гипсикратия? Но я слышал, она некрасива, далеко не роза Ирана, не лилия долин армянских, — просто худенький мальчик с нездоровым землистым лицом…

— Гипсикратия?! И это говорит художник! — живо возразил Артаваз. — Где ты видел красоту одухотворенную круглой, румяной? Нет, Гипсикратия и есть сама красота. Она вся в движении, напоена яркими огневыми красками жизни, изменчива и постоянна в каждом мгновении!

— Ты поешь песню любви, мой мальчик. — Порсена пододвинул к нему блюдо. — Шамкиз заслушалась! — Старый актер лукаво подмигнул и улыбнулся своей милой черноглазой толстушке.

Кассандра, царица Армении, не была счастлива с Тиграном. Горечь пережитых лет легла скорбными складками в углах ее рта. Некогда Кассандра тайно и безнадежно любила Армелая.

Армелай был старше, к тому же женат и имел детей. Однажды царевна сама пришла в шатер к полководцу. Армелай со своей обычной, чуть насмешливой учтивостью дал понять ей, что он отнюдь не пылает… — и препроводил ее к отцу. Он, конечно, ничего не сказал царю, но после этого случая Митридат- Солнце поспешил выдать дочь за первого подвернувшегося жениха. Тигран, толстый, скользкий и мелочно- хитрый, вызвал у нее лишь брезгливое презрение. Но он стал отцом ее детей. Впрочем, дочь Шушико, тихую, покорную армяночку, она тоже не любила. Всю нежность, всю неизрасходованную страстность своей души Кассандра отдала сыну: она учила Артаваза греческим словам, искала в нем сходства с Армелаем.

Мальчик очень рано почувствовал скрытую вражду между родителями. Он принял сторону матери, и отец не простил ему этого. Любимицей Тиграна была кроткая Шушико. Недавно он выдал ее замуж. После ухода царевны пропасть между супругами стала еще глубже. Но в последнее время Артаваз дичился и матери: с болью в сердце он убедился, что его музы — божества, такие многоцветные и радостные, мертвы для нее.

Кассандра не спала. Она ждала сына.

— Ты запоздал, мой мальчик, — с тревогой и печалью проговорила царица.

— Ты грустишь, мама? О чем? — Артаваз положил на ее колени голову.

— Это не грусть, мальчик. Эмилий Мунд потребовал, чтобы Тигран выдал Риму моего отца.

— Деда? — Артаваз вскочил. — Они возьмут его только через мой труп!

— Не надо так громко, мой мальчик, — мягко прервала сына царица. — Их не остановят наши трупы! Ты должен спасти деда по-иному…