Снежная буря в горах была последней перед началом весны. Наступило таяние. Бушевали потоки, низвергались водопады. Прилетели ласточки, и их щебет наполнил потеплевший воздух..

Митридат окреп. Сухой, бодрый, он был полон энергии: спадут горные реки, и настанет пора действовать. Он поднимет народы гор, прорвется в Понт и жестоко покарает изменников. Только бы начать, а там… Он понял: нечего и думать одним ударом отбросить Рим. Надо непрерывно Тревожить волков, не давать им нигде укрепиться. С этой звериной стаей возможна лишь затяжная, самая жестокая, самая беспощадная война — такая война будет, и старый Понтиец еще покажет себя!

Он ни с кем не делился своими мыслями. Рано. Пусть зреют, набухают в голове — ничего, голова крепкая, не расколется. А если и расколется, так ведь от добрых мыслей!

Митридат весело, с ухмылкой озирал крепостные стены.

Гипсикратия в сопровождении стражи ходила в селение и вернулась, ведя за собой упирающуюся козочку. На крепостной стене и между плит выросла молодая трава, и к вечеру, вымя озорной пушистой козочки раздулось. Сумерки огласились жалобным блеянием. Филипп пробовал поймать ее, но она прыгала от него и выставляла рожки. Вдвоем с Гипсикратией они с трудом набросили петлю на рога упрямицы. Филипп держал козу, Гипсикратия теребила вымя, но молоко не показывалось. Измученнее животное кричало.

— Подлая коза! — не выдержала Гипсикратия. — Она не желает давать молоко. Попробуй ты!

Митридат неслышно подошел сзади.

— Постой, мальчик, — благодушно проговорил он, отстраняя Филиппа. — Коза не кифара, нужна сноровка.

Сильные ловкие руки старого царя сжимали набухшее вымя. Молоко звонкими певучими струями билось о стенки подойника.

— Был пастухом, пастухом и умру! — Даже они, его ближайшие соратники, пусть думают, что Митридат-Солнце смирился!..

Гипсикратия по-прежнему носила одежду воина, но в выражении лица, во всех её движениях появилась женственная мягкость. Она больше не походила на бойкого красивого мальчика, и эта выстраданная женственность придавала ей новую прелесть.

В полдень солнце уже хорошо пригревало. Филипп разостлал на земле плащ.

— Какое небо, густо-синее, без малейшего оттенка! — Он притронулся к руке задумавшейся подруги царя. — В Элладе и Тавриде оно не такое.

— Какое же? Я никогда не всматривалась.

— Ты притворяешься, что не любишь красоты.

— Нет, не притворяюсь. Красота расслабляет наши души. Иногда я ненавижу твои хваленые радости и готова изгнать из Эллады всех художников, только бы вернуть родине ее былую славу.

— Ты напоминаешь мне Аридема. Он тоже утверждал, что ненавидит красоту, но чувствовал ее больше, чем те, что кричат о поклонении ей…

— Я чту Аридема, но сравнение с ним не подкупает меня, — упрямо возразила Гипсикратия. — Эллада пресыщена красотой. Нам сейчас нужно мужество! Я не понимаю, как можно говорить о радостях, когда…

— Когда рушатся царства? — подсказал Филипп. — Что ж, изгони из мира веселье и нежные маленькие радости, надежду на воскрешение их, — ради чего мы тогда станем сражаться, совершать великие подвиги?

— Ты — Амур, и есть вещи, которых ты не поймешь, — прекратила спор Гипсикратия. Она сорвала травинку. — Мне рассказывали, что Тамор передала тебе свои чары. Достаточно тебе заглянуть женщине в глаза, и она всю жизнь будет томиться. Это правда?

Филипп улыбнулся.

— Может быть, но на тебя я устал смотреть, а ты…

Дробный стук копыт по каменистой дороге прервал их разговор.

Армянская стража раболепно склонилась. В широко распахнутые ворота въезжал всадник. Его лицо было молодо, вдохновенно и сурово. Узкая диадема стягивала жесткие кудри.

Гипсикратия вскочила и, выхватывая меч, крикнула Филиппу:

— Беги к царю! От Тиграна можно всего ожидать.

Но молодой всадник склонился в седле и прижал к груди руки.

— Привет тебе, Белонна-дева! — крикнул он еще издали. — Я — Артаваз, сын Тиграна. Позволишь ли мне увидеть моего деда, Митридата-Солнце?

— Если ты с добрыми вестями, наш стратег проводит тебя к царю. Но если ты вестник горя, поведай его раньше мне. — Гипсикратия бросила в ножны меч.

— А сам я разве не добрая весть? — Артаваз спрыгнул с коня и, радостно улыбаясь, пошел к ней навстречу.

Филипп еще раз изумился его сходству с дедом: озаренный весенними лучами, гибкий, стройный, к молодой царице приближался точь-в-точь юный Митридат.

Встретившись взглядом с царевичем, Гипсикратия потупилась.

С крыльца стремительно сбежал Митридат.

— Внук! Дорогой гость! — Старый и молодой воины крепко обнялись.

Артаваз торопливо поведал: он приехал за благословением. У него нет больше сил сносить отцовскую милость, и он бежит к парфянам. Царь Парфии Фраат Четвертый — муж его сестры Шушико, и он его не выдаст.

При упоминании имени Фраата Митридат скривил рот а хотел что-то возразить, но Артаваз перебил его.

— Знаю, знаю, дедушка! — и взволнованно добавил: — Фраат Третий в могиле. Мой зять осуждает вероломство своего отца при Акилисене. Он недруг Рима. Не только отцы проклинают недостойных сыновей, но и дети шлют проклятия низким родителям!

— Так было, так будет, — подтвердил Митридат. — Твой отец собирается выдать меня?

— Тигран запуган Помпеем, а трусость дружит с предательством. Но пока он в тайне держит твое убежище.

— Мы ко всему готовы. Живыми нас не возьмут! — воскликнула Гипсикратия.

Артаваз с немым восторгом смотрел на ее зардевшееся лицо.

За обедом пили вина, привезенные царевичем. Гипсикратия смеялась его шуткам. Больной румянец вспыхивал ярче. Глаза блестели. Филипп с грустью наблюдал ее веселье — бедная подстреленная птичка…

После трапезы Митридат удалился на покой. Артаваз наполнил вином чаши и, подняв свою, начал читать стихи.

— Царица из всех Муз чтит только Белонну, — с легкой усмешкой заметил Филипп.

— Нет, — задумчиво возразила Гипсикратия. — Стихи царевича прекрасны. В них то, что я напрасно искала в книгах.

Артаваз вспыхнул от удовольствия.

— Это слова доброго гостеприимства или?..

Филипп прервал его.

— Я хотел бы знать, госпожа, — с еще большей иронией вставил он, — что именно так долго и напрасно искала ты в книгах и что так сразу обрела в стихах царевича Артаваза?

— Жизненную силу и мужество, не сломленные никакими невзгодами. — Гипсикратия ласково улыбнулась Артавазу. — В твоих стихах великая душа царя Митридата.

— Мне тоже так показалось, — серьезно проговорил Филипп. Он встал из-за стола и, извинившись, направился в опочивальню.

Митридат, угрюмый и постаревший, как в дни болезни, лежал на шкуре гирканского тигра: мертвая, оскаленная пасть свирепого зверя, набитая бараньей шерстью, служила ему изголовьем.

— Ты? — Он лениво шевельнулся. — Что они там делают?