В начале самого холодного зимнего месяца столицу Армении неожиданно посетил тетрарх Галатии Дейотар. Он постарел, но годы не сделали его умнее. Встретившись с Великим царем Армении Тиграном, он вдруг, поводя распутными бархатными глазами, завел речь… о прелестях римской жизни. Он отдыхал нынешним летом в италийских Байях — чудесном приморском городе. Какая жизнь! Какие женщины! Его вилла стояла через дорогу от виллы консуляра Брута! Супруга консуляра — самая дивная женщина в мире. Римлянки так просты в обхождении и нравах! Он каждое утро мог созерцать, как дивная Сервилия купается.

Заметив, что Тигран не разделяет его восторгов, Дейотар нисколько не смутился. Он продолжал:

— Все возрасты находят в Риме утеху. Государственной мудрости квиритов должны учиться народы и цари…

— Волк всегда мудрей овцы, — угрюмо вставил Тигран. — Он всегда перегрызет ей горло…

— Напрасный страх. — Дейотар почти покровительственно коснулся руки собеседника. — Кому Рим несет оковы и бич? Рабам, мятежникам, вечно недовольной черни и нерадивым пахарям. Где и какой царь — друг Рима — потерял голову или хотя бы диадему?

— Антиоху Сирийскому в плену отбили печень.

— Дерзкий мальчишка бунтовал. Но, вняв слезам его матери, Анастазии романолюбивой, его отпустили. В Байях я беседовал с Иродом Антипой — тетрархом Иудеи, царем весьма романолюбивым. В Иудее древние храмы, верования, обычаи народа остались неприкосновенными. Лучшим людям дано римское гражданство, но чернь и рабы усмирены прочно. Кто из нас, царей, может быть уверен в собственной черни? Махар Боспорский поступил, как муж власти и разума. Не упускай счастья… ты держишь его в руках!..

— Я не знаю, о каком счастье ты говоришь, — вздохнул Тигран.

— Позволь счесть твои слова шуткой. — Дейотар льстиво улыбнулся. — Ты подобен волшебнику, заключившему злой гений мятежей в железный ларец. Неужели ты выпустишь этого демона на свободу и ввергнешь Вселенную в пламя восстаний?

— Я понял, о ком ты говоришь. — Тигран с шумом отхлебнул вина. — Если люди нуждаются в чем- нибудь, они приходят и берут. Я бессилен помешать и бессилен помочь: я не знаю, где скрывается мой тесть.

— Мятеж — худшее из всех зол! Благородные воины — патриций Рима или витязь Армении — всегда поймут друг друга. Но горе тому, кто поднимает раба на господина! И больно думать, что среди нас — царей Востока — есть безумцы, зараженные этой проказой. Уравнять все племена, отменить рабство, сравнять глупого с умным, чистого с нечистым! И к этому стремится не беглый раб, не обезумевший князек, но царь, Митридат Евпатор! Поверь, Тигран-бог, Рим — спасение царей благоразумных.

Царь Армении, шмыгая носом, кивал головой, слушая гостя. Он во всем соглашался с галатянином, даже в том, что Митридат стремится… сравнять «чистого с нечистым» — не глупцу Дейотару мог поверить Тигран свои тайные мысли!

Митридат слег. Он не притрагивался к пище, не бранил Гипсикратию, не роптал. Третьи сутки, укутанный теплыми плащами, пребывал в каком-то оцепенении.

Гипсикратия не отходила от его ложа; сдерживая кашель, поправляла подушки, еще и еще укрывала ноги, потом снова усаживалась и, припав губами к бессильно свисавшей руке, целыми часами недвижно смотрела на заострившиеся черты угасающего царя. «Это конец? Неужели так просто приходит конец?» — с ужасом оглядывалась она на Филиппа. Но тот молчал: что он мог ответить на ее безмолвные вопросы? Только повторить их? А холода усиливались. Все эти дни дули свирепые ветры. Потом повалил снег.

— Я хочу горячего молока, — как-то под вечер уронил Митридат. — Козье молоко с красным перцем исцелило бы меня…

Гипсикратия исчезла.

Наутро метель усилилась. Часовые запрятались в свои сторожки. Ветер крутил белые столбы, сплошной стеной мел снег, свистел в трубе и рвался в двери. Филипп заткнул бойницы ковровыми подушками, но колючий холод проникал сквозь какие-то другие щели. Митридат стонал в своей опочивальне.

— Гипсикратия! Где Гипсикратия?

Филипп неслышно появился у его ложа.

— Государь…

Митридат скривил запекшиеся губы.

— Ушла! Я догадался… Что ей делать с трупом побежденного старика? Сокровища унесла? Пусть… Лучше ей, чем Тиграну.

Он закашлялся.

— Горячего б молока… все прошло бы…

К вечеру ветер стих. Гипсикратии все не было. Царь больше не спрашивал. На дворе стояла тишина. Снег валил большими хлопьями. Филипп вышел на крыльцо, и ему показалось, что за снежной стеной кто-то прячется. Она? Нет, выступ бойницы… Постояв несколько минут, он вернулся в замок.

Царь не шевелился. Филипп поставил перед ним еду. Митридат с грустной иронией взглянул на пригоревшие лепешки.

— Без нее даже хлеба нам не испечь. — И вдруг, сбрасывая покрывала, приподнялся на локти. Внизу в темноте стукнула дверь. Филипп с факелом сбежал по лестнице. Вся мокрая от снега, прижимая руки к груди, ему навстречу шла Гипсикратия.

— Возьми! — Она распахнула одежду.

Филипп осторожно взял из ее озябших рук плоский кувшин, тщательно завернутый в обрывки шерстяного покрывала.

— Отнеси ему, я переоденусь!

Митридата Филипп увидел в том же положении.

— Она пришла? Она… — Он с изумлением глядел на налитое в чашу еще тепловатое козье молоко и не верил своим глазам. — В такую бурю… — благоговейно шептал он. — В такую бурю!..

Гипсикратия уже в сухой одежде подошла к очагу. Она никак не могла согреться и вся дрожала.

— Я думал, что ты не вернешься ко мне, — склоняя голову и пряча от нее глаза, виновато уронил Митридат.

— Я сама не надеялась, — серьезно ответила Гипсикратия, — снежная буря так крутила, что я скатилась с перевала. Хорошо, что упала в сугроб. Я дважды сбивалась с дороги.

— Как же тебя пропустили стражники? — удивился Филипп.

— Я перелезла через стену. — Она сняла закипевшее, розовое от перца молоко и тихо добавила: — Ты должен исцелиться, государь.

— Выпей со мной, — Митридат протянул ей чашу.

Гипсикратия отвернулась, судорожно сглатывая.

— Я не выношу запаха…

— Может быть, ты хочешь? — Чаша поплыла в другую сторону.

Филипп деликатно отказался. Гипсикратия с благодарностью взглянула на него.

Митридат пил маленькими глотками, растягивая наслаждение, и до капли осушил чашу. Его глаза искрились от удовольствия.

— Теперь я буду жить! У меня отлегло в груди. Девочка, ты стоишь Армелая!

Гипсикратия улыбнулась. А Филипп невольно подумал: «Она стоит и тебя и меня, государь!»

Неся стражу, он всю ночь слышал глухой кашель Гипсикратии.