Новгородская драма состояла из трех действий. В первом было много крови, во втором — демагогии, а в третьем — плача. Третье действие — московско-новгородская война 1477–1478 годов — готовилось долго и тщательно. После возвращения Ивана III из Новгорода в Москву 8 февраля 1476 года мы вновь надолго оказываемся как бы перед опущенным занавесом. О том, что происходило в Новгороде в эти полтора года, можно лишь догадываться по косвенным данным. Но, словно пародия на новгородскую драму, на ярко освещенной авансцене разыгрывается бесконечная тяжба псковичей с их новым покровителем и деспотом — великим князем Иваном Васильевичем. Здесь нет ни железа, ни крови. Но зато много сильных слов и театральных жестов.

15 июня 1476 года псковичи отправили в Москву очередных просителей «с грамотою жалобною, а бити челом с плачем великому князю на князя Ярослава Васильевича, чтобы он с своеа вотчины (Пскова. — Н. Б.) его съслал… зане же (потому что. — Н. Б.) он над всем Псковом чинит… насилье велико, тако его наместники по пригородом и по волостем» (41, 203). Подобострастный тон псковского прошения не оставляет сомнения в том, что гордые псковичи уже не видели для себя иной возможности избавиться от распоясавшегося наместника, кроме смиренной жалобы к великому князю. Но где и когда верховная власть отступалась от своих агентов в пользу народа? К тому же вызывающее поведение князя Оболенского, по-видимому, соответствовало тому сценарию, который был написан для него в Москве. Он должен был расширить полномочия московской администрации, увеличить платежи и поборы, а главное — личным примером убедить псковичей в том, что они уже не вправе, как прежде, приглашать и изгонять князей «по своей воле». Во всем, что касалось методов проведения этой воспитательной работы, Оболенский получил от великого князя полную свободу рук. Бедным псковичам оставалось только проклинать тот день и час, когда, прельстившись московской военной помощью, они вступили в сомнительную дружбу с Иваном III.

Псковское посольство вернулось из Москвы ни с чем. Князь Иван Александрович Звенигородский, которого они просили к себе в наместники вместо Ярослава Оболенского, как выяснилось, еще в апреле 1476 года скончался во Владимире. Мало радости принесла и аудиенция у государя. «И князь великой толко нался (обещал. — Н. Б.) посла своего прислати о том, да хочеть с своею вотчиною съ Псковом суд творити своим послом по его засылным грамотам, а не по своим старинам, как его прародители держали свою вотчину Псков» (41, 204). Иначе говоря, Иван обещал прислать для разбора дела своего посла с соответствующими инструкциями. Однако псковичи уже знали на горьком опыте, каково бывает «правосудие» московских послов. И потому, не дожидаясь нового судебного фарса, они 27 августа 1476 года отправили к Ивану новую делегацию. На сей раз псковичи просили прислать им наместником князя Ивана Бабича «по своим старинам, кои нам люб» (41, 204). В этом замечании псковского летописца ясно указана суть дела: великий князь хотел утвердить новый принцип назначения псковского наместника. Издавна им был тот, кого согласятся принять псковичи; отныне это будет тот, кого пришлет им великий князь.

Через несколько дней после отъезда послов во Пскове случилось небывалое происшествие. Затянувшееся празднование Нового года (начинавшегося тогда 1 сентября) едва не привело к большой беде. Вечером 2 сентября на дворе московского наместника Ярослава Оболенского вспыхнула драка между его людьми и псковичами. В запале потасовки изрядно подвыпившие москвичи схватились за ножи. Псковичи ответили камнями и палками. Княжеская челядь взяла верх и погнала псковичей из Детинца. Драка продолжилась на Торгу. На помощь своим подоспел и сам князь Оболенский «пьян же и в пансыри» (41, 204). Теперь москвичи пустили в дело луки и стрелы. Среди псковичей появились не только раненые, но и убитые. Подоспевшим к месту событий псковским боярам едва удалось развести противоборствующие стороны. Памятуя об угрозах москвичей поджечь город и перебить всех его жителей, псковичи всю ночь стояли с оружием на Торгу. Но ничего ужасного в ту ночь так и не произошло.

Наутро псковичи созвали вече и приняли решение не признавать более Ярослава Оболенского своим князем. Ему велено было покинуть Псков. Однако он отказался подчиниться решению вече, сославшись на то, что исполняет только приказы великого князя.

5 сентября псковичи отправили гонца к Ивану III с извещением обо всем случившемся. Конечно, своего человека со своим объяснением послал в Москву и Оболенский. На сей раз государь не медлил с ответом. Уже через две недели, 20 сентября, во Псков явились московские послы — бояре Иван Товарков и Юрий Шестак, а с ними дьяк по имени Иван. (Отсюда, между прочим, можно представить примерную скорость тогдашних путешествий. В случае спешки конный отряд преодолевал расстояние от Москвы до Пскова — около 700 верст — за 6 или 7 дней. Таким образом, в день проезжали примерно по 100–120 верст. Остается открытым вопрос: существовала ли в это время между Москвой и Псковом татарская система «ямской гоньбы» с постоялыми дворами, где для едущих «по казенной надобности» всегда имелись съестные припасы и свежие лошади?)

Две недели работали во Пскове московские «дознаватели». Во всех вопросах они безусловно принимали сторону Оболенского и даже приказывали псковичам вновь вернуть под стражу тех, кто был арестован им или его наместниками по пригородам, а затем освобожден после низложения князя по решению вече. Однако псковичи отказались признать решения московских порученцев, не выдали своих опальных земляков и вновь собрались ехать с жалобой к самому государю.

При всем том псковичи не хотели обострять ситуацию. Иван Товарков и его люди были отпущены с почетом и дарами. До рубежа их провожала псковская свита. Однако на прощанье москвичи отблагодарили своих провожатых весьма необычным способом. Ни в чем не повинные порученцы были жестоко избиты и ограблены до нитки. Сорвав таким образом досаду на упрямых псковичей, посол-грабитель отбыл восвояси. Псковский летописец скорбно констатировал: «А преже того въ Пскове и за много время таков посол не бывал, ничим же ся ему было не удобрити…» (41, 206).

В этих бесхитростных рассказах потрясенного столичным хамством провинциала — живые черты того