Вдруг Пушкин почувствовал, что нестерпимая боль притупилась и почти исчезла – наверное, подействовали капли с опием, данные по назначению Арендта. Он, лежа с закрытыми глазами, видел перед собой картины из прошлого, проносящиеся одна за другой с искрометной скоростью. Вся его непродолжительная жизнь пролетела, как один короткий предутренний сон, оставив после себя размышления о смысле существования и бессмыслице собственной жизни перед смертью как таковой. Пушкин подумал, что жизнелюбие, делавшее всегда из него неисправимого эгоиста, теперь родило в нем великодушие. А это значит, что он, привыкший наслаждаться жизнью, хотел, чтобы все остальные, и даже враги, радовались жизни так же, как научился делать это он сам. От этой мысли ему стало еще легче и спокойнее, несмотря на то что пульс стал едва заметен, руки совсем похолодели, дыхание стало частым, отрывистым, с неравномерными паузами.

Пушкин тускло посмотрел на красавицу жену, в тот момент напомнившую ему своим профилем дорогую сердцу Александрину, с которой ему так и не удалось проститься, оставшись наедине, поскольку после дуэли он видел ее только мельком, один раз, когда она глубокой ночью привела детей для прощания. Его глаза чуть заблестели, и из последних сил он попросил:

– Как же мне хочется моченой морошки!

– Сейчас принесу, – тут же встрепенулась Натали.

Оставшись наедине с Данзасом, Пушкин с тяжелым стоном вытянулся во весь рост и посмотрел в потолок:

– Боже мой, так больно и так скучно! Скоро ли это кончится?

Не прошло и пяти минут, как Натали вернулась и, подсев к изголовью, стала кормить мужа с ложечки. Улыбаясь, он медленно съел несколько ягод, после чего заявил:

– Довольно.

Натали убрала тарелку и погладила его по голове, вздрогнув от ужаса, когда муж, пристально глядя ей в глаза, вдруг тихо, но очень внятно произнес одну короткую фразу, от которой и сейчас у всякого истинно русского человека щемит сердце:

– Кончена жизнь…

Она покачала головой, кусая губы, чтобы не разрыдаться, и, схватив мужа за руку, в сердцах крикнула:

– Пушкин, не умирай!

– Теснит дыхание… – продолжал он и, повернув голову к книжной полке, с унылым вздохом произнес: – Прощайте, друзья…

В ночь смерти Пушкина в костеле Святой Екатерины, что на Невском проспекте рядом с домом Энгельгардта, одинокая фигура женщины в шелковом платье цвета темного меда, с шерстяной накидкой на плечах и в капюшоне на склоненной голове, сидела в абсолютно пустой церкви на самом дальнем ряду и что-то старательно прятала в муфте. Но вот она выпрямилась, подняла голову, и оказалось, что это вовсе не женщина, а переодетый Дантес. Француз маскировался под свою возлюбленную, одевшись в точно такое же платье, которое она любила больше всех. Оглядевшись по сторонам, что было абсолютно излишне ввиду его полнейшего одиночества, он извлек из муфты бутылку коньяка и принялся пить прямо из горлышка. Причем при всей стремительности и суете Дантес выглядел весьма подавленным, угрюмым, павшим духом и совсем не походил на победителя. Более того, стороннему наблюдателю он показался бы человеком, утратившим всякий интерес к жизни и погруженным в состояние полнейшего безразличия. Физические силы его были надломлены усталостью и бессонными ночами, а душевные – непрестанным и непереносимым преследованием. Однако, как вскоре выяснилось, Дантес явился сюда вовсе не затем, чтобы помолиться о прощении своих грехов или о душе убиенного им поэта, а чтобы получить плату от его Демона.

Тот возник внезапно и незаметно, бесшумно опустившись на скамью рядом с Жоржем. Из-под длинного серого плаща выглядывал кончик шпаги, которую Демон поправил за рукоятку, чтобы та не мешала принять ему максимально удобную позу. Его лицо до самых глаз закрывал плотный матерчатый шарф, тщательно обмотанный вокруг шеи и головы. Они встретились взглядами, причем их глаза, казалось, спрашивали друг друга: «Ну и каково теперь?» Но если Дантес был подавлен, то в облике Демона не было ничего примечательного; держался он очень спокойно, и единственное, что было в нем необычного, так это все те же глаза, которые постоянно поражали Дантеса своей ненасытностью, вызывая какое-то страшное чувство, ни понять, ни объяснить которое он не мог.

– А, господин Демон, – наигранно вяло усмехнулся Жорж, протягивая ему бутылку. – Где же ваш мундир поручика?

– Меня разжаловали…

– Коньяка не желаете?

– Вы предлагаете мне пить в храме? – сухо осведомился посланец Темных Сил.

– Не смешите. Мы с вами все равно здесь чужие. Или боитесь показать мне свое лицо?

– Я боюсь не столько за себя, сколько за вас, ведь, увидев меня, вы явно разочаруетесь и впадете в депрессию, что нам с вами обоим сейчас будет весьма некстати.

– Ну и черт с вами… Где моя плата?

– Извольте. – И Демон, достав из кармана серого плаща увесистый кошель с золотыми монетами, положил его рядом с Дантесом. Тот не торопился брать его в руки, сделав еще пару глотков. – Вы совершили все, что от вас требовалось.

– И теперь у меня перед глазами всю жизнь будет лежать в снегу окровавленное тело этого несчастного ревнивца!

– Не преувеличивайте, Жорж, – коварно усмехнулся Демон, – любые воспоминания рано или поздно тускнеют и блекнут. Кроме того, выстрели Пушкин первым – и о вас бы впоследствии никто не вспомнил!

– О боже! Неужели вам неизвестно, что в России убийство поэта равносильно богоубийству. Уж лучше быть забытым, чем проклятым!

– Об этом не вам судить! – строго заметил Демон. – Кроме того, в вашей дальнейшей жизни все сложится прекрасно. Более того – ваше имя навсегда окажется вписанным в историю величайшей на свете культуры! Да и потом, сбылась ваша мечта – вам удалось осчастливить Наталью Николаевну.

– Каким образом?

– Вы избавили ее от преждевременной смерти в нищете, после рождения очередного ребенка от сумасброда Пушкина. Своим выстрелом вы принудили императора издать этот указ. – С этими словами Демон передал Дантесу записку следующего содержания: