Последние минуты жизни Пушкина истекали со стремительной неумолимостью песочных часов, в верхней колбе которых осталась крошечная горстка песчинок. Данзас так сильно опасался в любой момент потерять своего драгоценного друга, что старался проводить в его обществе как можно больше времени, предугадывая и исполняя любые его желания. Вот и сейчас, находясь в кабинете Пушкина, он, по просьбе поэта, подал ему ручное зеркало.

– Плох я, братец, – глянув в него, слабо усмехнулся тот.

– Полно тебе.

– Скажи жене, чтобы меня положили в гроб во фраке, а не в камер-юнкерском мундире. Не люб он мне.

– Я передам, – кивнул Данзас. – Не хочешь ли еще чего?

– Подай попить и скажи: который час?

Данзас взял со столика заранее приготовленное питье и напоил страдающего друга, сделав это так бережно, как не сделала бы и самая заботливая нянька. Потом достал из жилета часы-брегет и показал их Пушкину:

– Два часа пополуночи.

– Боже, долго ли мне еще так мучиться! Хоть бы поскорее все закончилось!

– Что ты, куда торопишься! Не оставляй нас прежде времени! – заволновался Данзас, на что Пушкин отрицательно покачал головой:

– Какая тоска, братец ты мой! Сердце просто изнывает!

– Все будет хорошо, – уныло утешал друг, – еще оправишься и порадуешь нас новыми творениями.

– Я тоже так считал до дуэли. Вот убью Дантеса, думалось мне, сошлют меня в Михайловское, а там любимые сосны, два озера, покрытые заснеженным льдом, и дом, в котором мне так славно работалось. Я давно хотел подготовить к печати историю Петра Великого, да, видно, уже не судьба.

– Судьбы мы своей не знаем, поэтому говорить так преждевременно, – рассудительно заметил Данзас.

– О нет, – возразил поэт, – судьбу свою надобно предвидеть, иначе не стоит претендовать на звание умного человека. Поэтому я заранее облюбовал себе могилу на родовом кладбище. Сухая, песчаная, и лежать там будет так славно… Дай руку.

Опечаленный Данзас молча подал ему руку, и Пушкин, сжав ее изо всех своих слабеющих сил, устало улыбнулся:

– Вот и славно. А теперь поди и позови ко мне женку мою.

Когда появилась Наталья Николаевна, Пушкин встретил ее с самым мрачным видом.

– Арендт сказал мне мой приговор, я ранен смертельно, – с ходу заявил он, озабоченно щупая собственный пульс. – Мне становится совсем плохо, и я уже чувствую, как приближается смерть.

– О господи! – всплеснула руками испуганная жена. – И зачем только тебе нужна была эта дуэль?

– Неужели ты думаешь, что мне так весело было стреляться? Да что делать? Мне недовольно того, чтобы я сам, мои друзья и здешнее общество были убеждены в невинности и чистоте моей жены; мне нужно, чтобы мое доброе имя и честь были неприкосновенны во всех уголках России, где имя мое известно. – Здесь он остановился, передохнул и продолжил, сказав теперь уже жене мысль, не выходившую из его головы: – Да и потом, что греха таить? Я надеялся на то, что после дуэли, в случае благоприятного исхода, буду вновь отправлен в ссылку в Михайловское, уеду туда вместе с тобой и детьми, где целиком отдамся работе.

– Но зачем же тогда было так неистово ревновать?

– Во-первых, затем, что моя семья является для меня святыней и честью; во-вторых, ты сама дала мне для этого повод, постоянно кокетничая с Дантесом… О нет, нет, я не собираюсь тебя сейчас в этом упрекать, – поспешно заявил он, заметив тень, омрачившую прекрасное лицо жены. – Я верю в твою чистоту, но пойми, каково мне приходилось после получения диплома… Впрочем, даже если моя ревность убьет меня, ты этого стоишь.

– Не говори так, Пушкин! – взмолилась Натали. – Никакая красавица в мире не стоит твоей смерти!

– А ты стоишь! – упрямо возразил умирающий. – Ты стоишь большего, чем вся моя жизнь. Ведь с твоим лицом нельзя сравнить ничто на свете, а душу твою я люблю еще более твоего лица… – Здесь он глубоко вдохнул, на выдохе продолжил: – Уже видел.

– Что? – Натали не совсем поняла, к чему была сказана последняя фраза.

– Ничего-ничего, – поторопился успокоить ее Пушкин, подумав про себя: «Наверное, у меня начался бред…» Затем он снова взглянул на жену и самым умоляющим тоном добавил главное, для чего ее звал: – Я сейчас прошу только об одном – исполни мой наказ.

– Какой наказ?

– Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтобы забыли про тебя. Потом опять выходи замуж, но не за пустозвона.

– Ну что ты…

– Я знаю, что говорю. И не упрекай себя в моей смерти: это дело, которое касалось одного только меня.

Жена не знала, что на это сказать, поэтому в разговоре возникла пауза. Глядя на ее лицо, Александр Сергеевич вспомнил, как она обычно, укладывая детей спать, подолгу их крестила и шептала молитву, а потом, ложась вместе с ним в супружескую постель, мечтала вслух о светлом будущем их общих чад. И все это делалось так по-детски наивно и естественно, что каждый раз она слышала от мужа одно и то же: «Ты сама еще ребенок, чтобы планировать чье-то будущее. Мой любимый ребенок!»

– Хочу просить тебя о прощении за тот недавний разговор, в котором я назвала тебя умалишенным, – тихо сказала Натали, глядя в глаза мужа.

– Полно. Я и сам уж думал, лишаюсь рассудка, но теперь все иначе. Сейчас мой разум светел, как никогда. Злой дух, под знаком которого я родился, оставил меня, наконец, в покое. И ты ни в чем передо мной не виновата… – Неожиданно Пушкин слегка оживился, явно вспомнив нечто важное: – Позови ко мне Данзаса, а сама иди к детям. Немедля…

Жена исполнила его просьбу, и уже через минуту Константин Карлович стоял у дивана.

– Я дал тебе цепочку с крестиком.

– Да-да. Она здесь, – поспешно сказал Данзас и достал ее из кармана сюртука.

– Так вот, устрой мне срочно встречу с княгиней Вяземской.