соображение, что он достал мобильник, включил калькулятор и погрузился в вычисления.
Предположим, что средняя продолжительность человеческой жизни составляет 70 лет. Сразу отнимем 15 лет, ибо примерно с этого возраста человек начинает задумываться над смыслом собственной жизни. Оставшиеся 55 лет разделим на 3 – время, отводимое для сна, – и получим примерно 18 лет. Однако как минимум 2-3 часа в день у нас уходит на удовлетворение элементарных житейских потребностей – и то если предположить, что мы зарабатываем на жизнь любимым делом, а не тратим по 8 часов в день исключительно ради хлеба насущного. Вычитаем еще два года и получаем 16 лет – это при самом идеальном для занятий философией образе жизни!
Забавная получается ситуация – одна из величайших философских проблем сводится к тому, чем заниматься в этой жизни на протяжении всего-навсего 16 лет! Да одно только чтение философских трактатов, посвященных данной проблеме, способно сократить это время как минимум вдвое! Чему же посвятить свои 16 лет земной жизни, если предположить, что никакой другой жизни нет?
«А что я, собственно говоря, здесь сижу, тратя впустую столь драгоценное время? – неожиданно спохватился Никита. – И чего жду от делового человека, занятого решением собственных проблем? Да и кто я такой, чтобы по каждому пустяку ломиться к столь солидному дяде?»
Устав от всех этих вопросов, которых у него скопилось гораздо больше, нежели ответов, Никита испытал адское желание немедленно взорвать [1] папиросу, забитую хорошими афганскими шишками! [2] Где еще искать прибежища от всех этих проклятых и неразрешимых проблем, как не в сладком и обволакивающем сознание дурмане?
И вот именно после этой многообещающей мысли Никита, совершенно неожиданно для себя самого, нашел единственно приемлемый ответ на все возникшие ранее вопросы. И этим ответом стал любимый афоризм покойного отца, который, по его собственным словам, принадлежал Оливеру Кромвелю: «Дальше всех зайдет тот, кто не знает, куда идти!»
А действительно, зная ответы на все вышепоставленные вопросы, не захочешь слезать с собственного дивана! Зато, не зная ничего этого, будешь идти до тех пор, пока что-нибудь не остановит… смерть или хотя бы милиция. Никита опомнился, и его лицо озарила та улыбка, которой он уже покорил немало женских сердец и надеялся покорить еще больше. Он берег эту улыбку, как карточный шулер – козырного туза, промотавшийся аристократ – последнюю фамильную драгоценность, отчаявшийся самоубийца – заветную ампулу с ядом…
Короче говоря, наш герой снова ожил и встрепенулся, будто очнувшись от затяжного сна. Когда раздался бой старинных часов со всадником и один забавный охранник, постоянно дежуривший около дверей кабинета, привычно воскликнул «Опаньки!», Никита принял окончательное решение.
– Пока, дядя Гера, – негромко сказал он, пружинисто вскакивая со своего места. И, поймав вопросительный взгляд покровителя, на секунду оторвавшегося от мобильника, поспешно добавил: – Я лучше заскочу после премьеры.
И он поспешно покинул кабинет, забыв, что человек предполагает, а Бог располагает.
Сергей подошел к зданию театра за пятнадцать минут до начала спектакля, который был назначен на час дня. Взявшись за дверную ручку, он в который уже раз прочел знакомое объявление: «Жизненная Школа Драматургии» – и вдруг призадумался. Забавно, но ведь первые буквы этого названия полностью совпадают с инициалами Жоржа Шарля Дантеса!
– Любопытно, – пробормотал он, вспомнив записку Донцова. – Пули у нас, значит, настоящие, посмотрим, каким получится само представление…
Пока он спускался в подвал, вслед за ним в то же самое здание вошел еще один человек, одетый во все серое. Перед тем как запереть за собой входную дверь, он снял табличку с названием театра и объявление о начале спектакля «46 часов до дуэли»…
Вечерело. Вдоль набережных Невы наступило затишье, город тонул в серых сумерках. Едва можно было разглядеть шпиль с ангелом над Петропавловской крепостью. Метель закончила свою печально-заунывную песню, обильно накрыв улицы Северной столицы белоснежным спокойствием, а сама отправилась вволю порезвиться на просторах Финского залива.
Барон Геккерен стоял на каменных ступенях набережной, словно намереваясь спуститься на заметенный снегом лед застывшей реки. Теперь в нем непросто было бы узнать благополучного и богатого нидерландского посла, принадлежавшего к одной из самых знатных голландских фамилий. Еще вчера обладавший самыми надежными и обширными связями в вельможных кругах Петербурга, сегодня он выглядел одиноким и подавленным. В его нагрудном кармане, рядом с заветным письмом Дантеса, лежало новое, написанное самим бароном часом ранее и адресованное графу Нессельроде:
Запыхавшийся виконт д’Аршиак стоял чуть выше барона. Он только что подошел и не смел начать разговор первым. Геккерен смотрел вдаль, будто пытаясь там, на самой линии горизонта, увидеть правильное направление для всех своих дальнейших действий. Наконец, виконт не выдержал и произнес:
– Господин барон, ваш сын не в себе от случившегося.
– Теперь все не в себе, – глухо ответил Геккерен, не оборачиваясь.
– Возможно, но он хочет просить государя о разжаловании в солдаты и отправке на Кавказ, где он собственной кровью смоет совершенное преступление. После смерти Пушкина господин Дантес будто пришел в себя…
– Что вы имеете в виду?
Виконт замялся.
– Ну, с его глаз словно бы упала пелена былой ненависти к собственной жертве.
От этих слов барон резко повернулся, зло взглянул на секунданта своего сына снизу вверх и отчеканил:
– Жорж просто напился, и ему неприятно осознавать, что он убил человека.
– Нет, господин барон, – покачал головой д’Аршиак. – Жорж абсолютно трезв. И кроме всего прочего, в случившемся несчастье он винит не только себя…
Создалась долгая пауза. Мороз был весьма силен, но собеседники этого не замечали.
– Вы тоже так считаете, виконт?
– Да, господин барон. Дуэль была не честна по отношению к господину Пушкину, и вам это известно лучше, чем кому бы то ни было, поскольку именно вы сначала сделали из него жениха Екатерины Николаевны, а после толкнули на это убийство.
– Во-первых, это было не убийство, а честная дуэль; во-вторых, вы сами знаете, что Жорж, не собиравшийся никого убивать, намеренно целился в ногу и случайно попал в бедро, и, наконец, в-третьих, вам не хуже меня известно, что свадьба с Catherine есть не что иное, как подвиг высокого самопожертвования со стороны Жоржа ради спасения чести госпожи Пушкиной!
– В таком случае, сделав теперь госпожу Пушкину безутешной вдовой, от кого вы спасли ее на этот раз?
– Она сама может засвидетельствовать, сколько раз предостерегал я ее от пропасти, в которую она могла сорваться; сколько раз в своих разговорах с ней я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза; по крайней мере, я на это надеялся… Я даже умолял ее предотвратить эту дуэль и увезти своего мужа прочь, подальше от Петербурга, однако…
Барон спустился на две ступени вниз, на какое-то время замер, затем резко обернулся, бегом вернулся к д'Аршиаку, схватил его за грудки и закричал:
