отступлению. По что делать, если противник сам усложняет себе этот путь?

Командиры полков уговаривали Грязнова не завязываться с кубанцами. Черт с ними! Пусть бегут! Даже его комиссар Романов, по прозвищу Светлейший, убеждал Грязнова, что противник деморализован, он бежит, ему не до хитроумных засад. Но Грязнов стоял на своем.

Он отправил два полка в обход этой, не нравящейся ему, развилки и приказал подойти к ней одновременно, с тыла, в назначенное время.

Подождав немного, Грязнов двинул оставшуюся часть дивизии к развилке.

Увидев беспечно приближающихся красноармейцев, Фостиков стал ждать, когда они подойдут поближе. Пусть идут! Ещё! Ещё! Ничто не должно их насторожить или спугнуть! А потом короткий взмах руки — и кинжальный огонь: изящное прощание с Родиной. Пусть помнит Россия, дрались за неё до конца!

Короткие пулеметные очереди за спиной Фостикова, ошеломили его. Быть может, впервые в жизни его так коварно обманули. Нет, это он обманул сам себя. Он поверил, что красные, не встречая на своем пути никакого сопротивления, легкомысленно напорются на его засаду. Он истово верил, что это сбудется. Он так хотел вкусить последний сладостный глоток крови врага!

Не получилось.

Поняв, что они — в западне, кубанцы бросились на красноармейцев. В нескольких местах завязались стычки. Стенка на стенку. Это было похоже на рождественскую парубоцкую забаву. Но кровавую. С остервенением.

Кто-то из красноармейцев обнаружил, что за насыпями, между двух железнодорожных путей, кубанцы припрятали своих оседланных коней. И уже сотня красноармейцев бросалась на железнодорожную насыпь и с неё скатывались вниз. С ходу прыгали в седла и, пришпорив коней, взлетали на насыпь, сваливались на пеших казаков. Сверкали на солнце казачьи сабли, скупо, в упор, палили из винтовок красноармейцы. Когда кончались патроны, подбирали рядом с лежащими убитыми сабли…

Сеча была отчаянная. Со времен татарских и турецких набегов эта крымская земля не помнила такой битвы. Раненые, обессилевшие кубанцы дрались до последнего вздоха, пока, истекая кровью, не падали под ноги своих же, захваченных красноармейцами, коней. За спиной у кубанцев уже не оставалось ничего: ни своей земли, ни надежды, и эта схватка походила на отчаянное самоубийство.

Удача отвернулась от генерала Фостикова. Ему уже было не до победы. Мысль о том, что он может погубить здесь весь свой корпус, обожгла его. Он велел ротным дать сигнал об отступлении.

Казаки стали спешно выходить из боя. У кого был конь, с тем, держась за стремена, бежали по двое, трое казаков…

Грязнов не стал преследовать кубанцев. Он вспомнил о распоряжении Фрунзе не чинить белогвардейцам препятствия к отступлению. А в том, что случилось, его вины не было.

Почти через сутки кубанцы генерала Фостикова спрятались за городскими стенами Феодосии. Грязнов со своей дивизией двигался следом, но в город входить не стал. Он знал, в городе могут завязаться короткие стычки, чреватые большими потерями.

Дозорные авангарда доложили комдиву, что в Феодосии разгорается стрельба, и в нескольких местах вспыхнули пожары. Несколько позже ветер стал доносить до них запах гари и легкие куски пепла.

События развивались стремительно.

Кольцов ещё только тронулся со своим отрядом в дорогу, как пришло сообщение, что белогвардейцы уже полностью покинули Симферополь, издревле считавшийся столицей Крыма. Штаб Южного фронта и его Особый отдел тоже начали собираться в дорогу.

Кольцов со своим отрядом присоединился к обозникам, догонявшим свои армейские части. До Джанкоя им было с ними по пути. А дальше… Дальше либо в Симферополь, либо к морским портам, где скапливалось много белогвардейцев. Кто-то из них покинет Крым, иные, не разделившие их участь, останутся на берегу и до тех пор, пока не установится твердая власть, им понадобится помощь и поддержка.

Смысл своей должности Кольцов до конца так и не понял. Кто он? Прокурор, судья или просто созерцатель, в крайних случаях вмешивающийся в непредсказуемый ход событий, с дарованным ему правом направлять их в нужное русло.

Много новых, зачастую сомнительных должностей порождала новая власть. Но ведь и власти такой никогда не было, не было и опыта. Парижская коммуна, просуществовавшая всего семьдесят два дня, оставила по себе только печальную память и никакого опыта. Новой власти приходилось начинать с чистого листа.

Крымский Ревком был сформирован, когда шли бои в Северной Таврии.

Когда завязались жестокие бои на Перекопе и Чонгаре, члены Ревкома перебазировались в только что освобожденную Ново-Алексеевку и несколько дней отсиживались в маленьком кирпичном здании железнодорожного вокзала, ожидая, когда Южный фронт перейдет через Сиваш и начнет освобождать Крым.

Наконец это случилось: врангелевские войска покинули Симферополь. И уже на следующий день маломощная «кукушка» неторопливо двигалась по наспех подремонтированным рельсам. В единственном спальном вагоне размещалось всё крымское правительство и некоторые его службы, которые должны начать функционировать, едва только вагон остановится в Симферополе.

Как только поезд тронулся из Таганаша, председатель Крымского Ревкома Бела Кун написал короткое объявление:

Закончив писать, он передал листок Розалии Землячке. Водрузив на нос пенсне, она бегло прочла написанное и с некоторым неудовольствием посмотрела на Белу Куна.

— Что-то не так? — спросил Кун.

— Интеллигентщина. Вы обращаетесь не к городским обывателям, а к врагам. Зачем эти расшаркивания: «убедительно просим»?…

— Но мы действительно просим. Просим в трехдневный срок зарегистрироваться.

— Мы не просим. Мы приказываем, — сухо и холодно сказала Землячка. — И предупреждаем, что не явившиеся будут рассматриваться, как шпионы, по законам военного времени подлежащие военно-полевому суду и расстрелу.

— Ну, зачем же так сразу? — не согласился Кун. — Потом, если не явятся…

— Мы разговариваем с врагами Советского государства. Тон и лексика должны быть соответствующие.

— Возможно. Вам виднее, — под напором Землячки Бела Кун сдался. — Я не настолько тонко чувствую ваш язык, его нюансы.

— Вся соль именно в тоне и в нюансах.

— Поправьте, где считаете нужным, — попросил Кун.

Землячка склонилась над листком. Решительно вычеркнула «убедительно просим» и вместо этого крупными буквами вывела «приказываем». Подумав немного, добавила о расстреле.

— На время нам придется отказаться от доброты! — строго сказала она.

— Почему же? Доброта — это вершина человеческого духа. И ещё любовь, — сказал Сулейман Маметов и, встретив холодный блеск в глазах Землячки, стушевался, смущенно добавил: — Любовь человека к человеку. Так в Коране…

— Как я понимаю, вас не муэдзином в Крым назначили, — саркастически улыбнулась Землячка. —