рассказывал об этой вашей затее. — Менжинский снял пенсне и, протирая его носовым платком, сказал: — Эх, с сотню бы таких коммун, и можно было бы порядочно уменьшить беспризорность.

— Ну, вот! Одну такую коммуну я и возьму на себя. Хорошее, благородное дело.

— Знаете, я и сам видел себя во сне где-то на пасеке. Солнце, цветы, тишина, пчелки жужжат, — мечтательно произнес Менжинский. — Мы с Фрунзе как-то разговаривали о конце войны, каким оно будет, наше будущее. Он ещё в Туркестане мечтал стать агрономом. Но, знаете, всё это несбыточно.

— Почему? — удивленно спросил Кольцов. — Кончится война, и всё! Каждый будет жить так, как об этом мечтал.

— Всё верно. — Согласился Менжинский, но тут же поправился: — Впрочем, не совсем. А если точнее, то совсем не верно. Кончится война, мы создадим единственное в мире государство, которым будут управлять рабочие и крестьяне. Думаете, нам позволят долго жить в мире?

— Нет, конечно. Я это понимаю.

— Россия — слишком лакомый кусок мировой суши. Богатый. Я поработал с капиталистами, знаю. Мы всегда будем под их прицелом. И выживем только в одном случае: если не демобилизуемся. Если весь свой опыт, накопленный в дни войны, не разбазарим, — и, без всякого перехода Менжинский добавил: — Детишками пусть занимается тот, у кого есть опыт в этом деле. А у нас с вами иной опыт. И он ещё понадобится новой России. Извините за столь высокий штиль. Но иногда приходится думать и такими категориями.

На прощание Менжинский вручил Кольцову удостоверение полномочного представителя командующего Южным фронтом с правом единоличного решения всех вопросов, относящихся к эвакуации врангелевских войск и дальнейшей участи военнопленных. В удостоверение был вклеен вкладыш, где Фрунзе просил оказывать Кольцову всемерное содействие и помощь при исполнении возложенных на него обязанностей.

Повстанцы, несмотря на затаившуюся в их душах обиду на большевиков, покинули Юшунь и двинулись в сторону Евпатории. Командование Южного фронта уже не принимало их во внимание и при разработке новых боевых операций не брало в расчет. Их уже словно и не было. Можно было развернуться и уйти к себе в Гуляйполе, никто бы и не заметил.

Но Каретников, стиснув зубы, решил до конца исправно исполнять все пункты Старобельского соглашения. И доказать, что не зря ели большевистский хлеб и имеют право претендовать если не на весь Крым (на это он всё меньше и меньше рассчитывал), то хотя бы на какую-то его часть.

Они не остановились в опустевшей и разграбленной белогвардейцами Воинке, и к вечеру уже были верстах в двадцати от Евпатории. Здесь их и разыскал нарочный с пакетом от Фрунзе. Каретникову предписывалось не препятствовать отступающим к морскому порту белогвардейским воинским подразделениям и избегать стычек с небольшими группами, отставшими от своих частей. Пропускать в порты даже отдельных вражеских солдат, если они не пожелали добровольно сдаться в плен.

Это было первое распоряжение, которое Кольцов в своем новом качестве подготовил для Фрунзе.

— Ох, не погладят нас по головке за это распоряжение, — подписывая бумагу, сказал Фрунзе. — Не приказ, а колыбельная. Слушайте, Кольцов, в вас напрочь отсутствует классовая ненависть.

— То, что она у меня есть, я уже не однажды доказал, — возразил Кольцов. — Но сейчас, мне кажется, надо руководствоваться нормальной человеческой логикой. Война кончается. Зачем же множить потери?

— Я придерживаюсь такой же логики. Но не уверен, что они там, в Реввоенсовете, думают так же.

Кольцов понял: Фрунзе говорил конкретно о Троцком, о его последнем распоряжении.

В Евпаторию Каретников не вошел. Он остановился верстах в десяти, в небольшом селе, где можно было если и не разместить бойцов по хатам, то хотя бы в сараях, амбарах и летних кухнях спрятаться от пронизывающих степных ветров.

Махновские дозоры то и дело сталкивались с небольшими группками пробивающихся в город белогвардейцев. В перестрелку они не вступали и скрывались в холодной темноте. В основном же кем-то предупрежденные, белогвардейцы стали обходить село далеко стороной. Лишь иногда махновские дозорные слышали в ночи их голоса и торопливый стук копыт по мерзлой земле.

Под утро Каретников вышел из хаты. Не спалось. Ночь была безлунная, но большие южные звезды светили ярко, и, похоже, их свет достигал земли. Во всяком случае, постояв немного в темноте, он постепенно стал различать тени его бодрствующих бойцов.

Село не спало. Какие-то парочки бродили по улице, где-то неподалеку то слева, то справа раздавались винтовочные выстрелы, иногда короткой очередью отзывался пулемет. Кто стреляет? Что видит он в этой темени? И снова надолго наступает тишина. Лишь где-то звякнет пустое ведро, промычит сонная корова или прозвучит тонкий дробный девичий смех.

Казалось, ничего не изменилось на земле, а чувствовалось, отзывалось в душе: кончилась война…

Совсем близко от себя Каретников услышал шуршание, и то, что он поначалу в темноте принял за дом, оказалось скирдой соломы или, может быть, сена.

— Тихо.

— А ты рукам воли не давай, — услышал Каретников голоса юноши и девушки.

— Я только погладил… Я всё думаю: мы ж могли на Симферополь пойти, чи на Феодосию. Могли у вас в селе не остановиться. Мне аж страшно.

— Чого? — с придыханием спросила девушка.

— Да как же. Я б тебя не встретил.

— Ну и не встретил бы…

— Говорят, люди ищут свою пару. Хто находит, той потом всю жизню счастливый. Мне повезло, я нашел тебя. Я як тебя увидел, так сразу и влюбился. На всю жизнь. Клянусь.

— Вы все такие слова говорите.

— Хочешь, кусок земли съем?

— Не надо. Еще заболеешь.

— О, значит, и ты меня тоже любишь, раз жалеешь.

— Не, еще не вспела. Я в первый вечер не влюбляюсь.

— А ты постарайся. А то мы завтра дальше пойдем. Может, и ты с нами? Я командира уговорю. У нас хороший командир. Он разрешит.

— Не можу. Мамка не пустять.

Каретников тихонько отошел от скирды.

Несколько бойцов узнали его по силуэту:

— Здравствуйте, Семен Мыкытовыч!

— Здравствуйте! Чего не спите? Ночь на дворе.

— Якый сон! Якый сон? Войне конец!

— Похоже.

— А правда, шо нам Крым обещали отдать?

— Правда, шо обещали. А чи отдадуть? Не знаю.

И, не вступая в дальнейшие разговоры, Каретников пошел дальше.

Едва не на ощупь нашел дом, где остановился начальник штаба Гавриленко. Отыскал дверь. Она была не заперта.

— Петро! — позвал Каретников.

— Туточки я! — отозвался Гавриленко. — Подожди, я сейчас.