Сейчас, сейчас… – засуетилась Миновси.

Все расселись кто где. Начались взаимные расспросы.

– Что нового в селах? – будто бы между прочим поинтересовался Дауд. – Я три дня пропадал в лесу.

– У нас нет ничего особенного, а вот в Пседахе… Там заварушка. Стражника у пирстопа кокнули, – сказал Исмаал.

– Насмерть?!

– Стрелок оказался метким, – вмешался Малсаг, – говорят, убитый и слова не успел вымолвить.

– А кого-нибудь подозревают? Аресты были? – Дауд посмотрел на обоих.

– В Сагопши пока никого не трогают, – ответил Исмаал, – а что в Пседахе, не знаю.

– Да кого они могут тронуть? – вставил Малсаг. – Сразу после выстрела полил такой дождь, что и собака не взяла бы следа. И ночь была – тьма кромешная.

– А в Кескеме ты не был эти дни, Исмаал? – спросил Дауд.

– Проезжал. Жену твою видел, она в огороде копалась. Сказала, что мать хворает.

Дауду больше ничего не надо было. «Значит, пока меня не ищут», – успокоился он, а вслух сказал, обращаясь к жене Исмаала, которая возилась у очага:

– Миновси, ты не сходила бы за сыном Беки, пока мы тут разговариваем? За старшим, за Хасаном?

– Сейчас схожу! Вот только угощу тебя… – С этими словами она поставила перед Даудом тарелку с двумя куриными крылышками и миску с галушками – все, что оставила от ужина детям, которых сон сморил раньше, чем мать успела сготовить еду.

– Сегодня ведь ночь под пятницу, потому курицу зарезали. И ты отведаешь.

– Придвигайся ближе, – предложил Исмаал Дауду. – На нас не смотри, мы уже поели.

Дауд еще не кончил ужинать, когда в комнату влетел Хасан. Он сразу кинулся к Дауду. Тот обнял его за плечи.

– Вот это будет мужчина! – сказал Дауд. – Птицей прилетел, а?

– Ты прав, – согласился Исмаал. – Уж если из него не выйдет настоящий мужчина, не знаю тогда, из кого еще и выйдет.

Хасан, конечно, рад был и просто встрече с Даудом. Но не только за этим спешил он сюда, ждал, что Дауд добавит к сказанному: «А потому, что ты мужчина, я принес тебе винтовку». Но Дауд молчал. «Это он при Малсаге не хочет говорить об оружии!» – успокоил себя Хасан и решил терпеливо ждать.

– Ну, как вы там живете? – спросил Дауд. – Как мать, братья?

– Ничего живем. Только Султан, как всегда, болеет.

– Ты спал небось? – поинтересовался Дауд. – Я хотел зайти посмотреть, как вы, но подумал: небезопасно это, чего доброго, опять на ту сволочь, на соседа вашего, нарвешься. Не могу я его видеть, да и остерегаться мне сейчас надо. Очень даже надо…

– Соси уехал вчера. Во Владикавказ.

– Уехал, говоришь? – Дауд задумался.

Исмаал положил руку ему на плечо, улыбнулся и сказал:

– Ты все нас расспрашиваешь, а о себе ничего не рассказываешь. Как сам-то живешь?

– Э! Какая это жизнь. Словно зверь… Все в лесу да в лесу.

– А сейчас-то чего по лесам прячешься? Тебя ведь отпустили?

– Если бы отпустили.

– Жизнь, она, Дауд, у всех у нас хуже некуда, – вздохнул Исмаал.

– Ничего, не унывай, – как бы встряхнувшись, сказал вдруг повеселевший Дауд. – Недолго осталось – придет конец нашим мучениям. Вон в России уже народ поднимается. Русские, с которыми я вместе был в Сибири, рассказывали. Скоро конец этой власти! Вот они где у нас сидят! – Дауд провел ребром ладони по шее. – Все балки под царевым троном подгнили. Малость нажать – и совсем обломятся. Так-то!

– Не знаю, когда власти конец придет, а людям нашим многим он, этот конец, уже пришел. Хвост вытащишь – голова увязнет. Только чуть наладишь хозяйство – налогом обложат или опять скажут: «Следы ведут в ваше село»[41] – Какую-нибудь причину найдут обязательно и штраф сдерут. И снова вся жизнь и хозяйство катятся ко всем чертям.

– Это уж точно. Все беды и горести, как в охране, стоят вокруг наших домов. Я вот и то боюсь, как бы за убитого казака не стали всех подряд наказывать… Ведь пал-то он от моей пули…

– Что ты! Что ты!

– Клянусь Богом! Надо, я думаю, сообщить в участок, чтобы невинных людей не мучили.

– И думать не смей! Тебе еще только кровной мести не хватает! Убитый-то ведь ингуш, а никакой не казак.

– Неужели? – переменился в лице Дауд. – Но он же по-русски кричал: «Руки вверх!»

– Это все они так, чтобы не узнали их, – сказал Малсаг. – И одеваются, как казаки.

– И с людьми расправляются так же безжалостно, – добавил Исмаал, – зато не приведи бог с кем из них что приключится, с нашего брата две шкуры снимают: отвечай и по царскому закону, и по горскому.

– Я вынужден был выстрелить в него, – вздохнул Дауд. – Иначе он скосил бы меня. А пришел я туда вовсе и не за ним. Мне пирстопа надо было убрать, Сахарова…

Хасан горящими глазами смотрел на Дауда. «Вот эта да! Какой смелый!» – думал он и в душе очень гордился, что Дауд их родственник.

– Не быть бы сейчас Сахарову в живых, если бы этот ингуш не помешал мне.

– Эх, черт побери! – хлопнул себя по коленям Исмаал. – Не плохо бы! Уж очень эта собака людям надоела! Но, может, оно и к лучшему, что ты не убил его! Ведь не сносить бы головы!..

– За голову-то я не боюсь. А только теперь, когда поостыл, понимаю, что зря это. Одного убьешь – другой на его место встанет… Власть надо скидывать. Иного пути народу нет. Тогда я об этом не подумал… Уж очень у меня душа горела. Он, проклятый, над матерью моей, старухой, надругался да над женой…

– А знаешь Дауд? Они не будут искать убийцу стражника. Три дня, говоришь, прошло? И все спокойно? Голову даю на отсечение, пирстоп не думает, что покушались на него. Он просто считает, что ингуша убили из мести. Потому все так и спокойно. У, проклятые! – погрозил Исмаал в окно. – Я бы по одному их всех перестрелял – и пирстопов, и стражников, что ты ни говори.

– Вон Зелимхан! – возразил Дауд. – Скольких он поубивал: и стражников, и офицеров, и пирстопов. А толку что? На их место тотчас же ставили других, еще злее.

– Что же ты нам прикажешь делать? Тереть, как бессловесной скотине, и пусть нас всех поубивают? Плюнет тебе пирстоп в лицо – а ты утрись, да еще и радуйся, что дешево отделался? Так, что ли?

Сейчас даже Хасан не разделял мнения Дауда. Хасан не раз видел, как при появлении пристава или стражников люди кидались врассыпную, подальше от беды. Помнит он и то, как казаки плетьми избили Гойберда. Избили только за то, что чести приставу не отдал. И неважно, что Гойберд не офицер и не солдат. Сахаров ввел такое правило: кто бы, видите ли, не встретился с ним, обязан отдать ему честь по- военному.

Многое еще видел Хасан, а чего не видел, о том рассказы слышал. И что же? Все это надо терпеть? До каких пор? Да и хватит ли у людей терпения?

Пристава терпи, стражников терпи, Саада терпи? Где взять столько терпения? Хасан уверен, что стоит на место ненавистного Сахарова явиться другому приставу, и все изменится. Новый бояться станет. Не будет таким жестоким. Вон взять, к примеру, Мухи. С тех пор как Хасан отделал его, будто шелковый стал. А до того что было? С каждым днем все наглел.

Исмаал, Хасан да и Малсаг так разгорячились – все обиды вспомнили. А Дауд сидел молча и думал. Встал перед ним как живой человек из далекой Сибири, худощавый, с реденькой бородкой клинышком, Николаем Александровичем его звали. И еще Виктор – краснобровый парень. Дауд называл его Рыжим.

Бывало, заспорят они между собой, Виктор распалится, а Николай Александрович – как водой его обольет – скажет:

– Ты, браток, горишь, словно в очаге. Это не дело. Человек должен уметь сдерживать себя. Спокойствие – сила, уверенность в себе, в своей правоте. Вот оно что!

Виктор остывал, правда, не тотчас: как раскаленное железо, брошенное в холодную воду, с шипением.