явное беспокойство: то озиралась назад, то, привстав, всматривалась из-под руки вперед, то низко нагибалась к чему-то, что лежало на дне повозки и чего из-за дальности расстояния и из-за бившего в глаза солнца нельзя было рассмотреть.

Пока Жилиха, забыв себя от любопытства, взбегала на гору, повозка успела давно уж скрыться за деревьями.

На придорожном бугре, где уцелел ветхий деревянный крест, поставленный в чью-то память еще при Мономахе, серебряная полынь, прочесанная ветром, трепетала и билась о землю.

Сон или явь?

До слуха Кучковны доносились временами привычные звуки дневной жизни: топотанье внука по ступенькам лестницы, Гашины легкие шаги, негромкие голоса сенных девушек. И назойливый свист ветра в оконных щелях.

Ветер вовлекал все в свой полет — даже сновидения Кучковны. Он не давал рождаться новым снам: он дразнил воспоминаниями о снах, когда-то будто бы виденных, но и на них не разрешал остановиться, не дозволяя даже понять, был ли то в прошлом блаженный или зловещий сон. Сердце едва успевало замереть, предвидя готовый возникнуть знакомый, очень дорогой, за душу хватающий образ. Но этому образу не удавалось возникнуть. Его вытесняло томительное предчувствие другого, столь же близкого сердцу образа, который, так и не всплыв из потемок, тоже уносился куда-то и мгновенно забывался, уступая место все новым и новым и все таким же мучительно неуловимым предвестникам невозникающих видений.

Вот зашумели ветки яблонь. Но Кучковне недоставало времени понять, что это яблони, что их рвет ветер. Ее сознания хватало только на то, чтобы мимолетно, беглым полувздохом отозваться на этот беспокойный, многозначительный шум. Да, да! Где-то когда-то прошумело вот точно так же, когда было… что было?.. и под этот шум должно случиться сейчас… что случиться? Ответ на оба вопроса был, кажется, готов, но отвечать было некогда, потому что муха застонала в паутине под потолком. Кучковне недосуг было сообразить, что это муха, но тонкий, заунывный стон вызывал новые, такие же тревожные вопросы, на которые тоже не удавалось ответить из-за ощущения холода на лице от ворвавшейся в окно струи ветра, не то напоминавшей о чем-то, не то предвещавшей что-то…

Вдруг все изменилось.

В чем перемена, Кучковна не могла бы объяснить. Пожалуй, в том, что раньше все неслось куда-то мимо нее, только задевая ее попутно в своем движении, а теперь все будто поворотилось и натекает прямо на нее. Какие-то нарастающие, близкие и все ближе подступающие звуки… Чье-то давно не слыханное, до слез родное, чистое дыхание обдает ее теплом… Чей-то давно жданный голос…

Она захлебывалась тем, что так избыточно вбирала в себя поневоле, от чего готово было разорваться сердце, когда тот же давно жданный голос произнес у самого ее уха отчетливо и нежно:

— Матушка!

Кучковна со стоном выдохнула давивший ее воздух, открыла глаза и столкнулась с проникавшим в нее взглядом близко поставленных, очень светлых глаз.

Прижавшись к ней, низко к ней наклонясь, сидела на постели ее меньшая дочь — Груня. Концы хрустальных ряс, свисавших с запыленного парчового подзора Груниной раструбистой кики, касались лица Кучковны.

Еще никто не проронил ни слова: ни Груня, ни стоявшая за ней Гаша, ни сама боярыня, но по лицам дочерей, а больше по их молчанию она поняла сразу, что вот сейчас-то и вступила наконец в дом та главная беда, которая до сих пор грозилась только издали.

Кучковна приподнялась на локте. Дочери подхватили ее под руки. Она встала с постели и внимательно оглянула весь покой, словно только что воротилась сюда издалека.

Светлица была вся пронизана полуденным солнцем. Кучковне она показалась похожа на зыбкий ковчег, который повис где-то в небесной пустоте, вскинутый гудевшими за стеной вихрями. Даже в узоре сосновых слоев на стенах, знакомом до мельчайшего изгиба, мерещилось что-то роковое.

Она провела рукой по лбу. Сны ушли. Наступила явь. К Кучковне вернулись все ее силы.

Она взяла Груню за плечи и, пристально глядя ей в глаза, сказала:

— Говори.

Груня подняла длинное, странно постаревшее лицо (она была ниже матери), приоткрыла губы, силясь что-то сказать, но только всхлипнула и, ткнувшись лбом в материнское плечо, затряслась от беззвучных рыданий. В выражении ее глаз Кучковна успела уловить поразившую ее смесь отчаяния с ожесточением, страха — со стыдом.

Она прижимала к себе плечи дочери и повторяла:

— Говори, Грунюшка. Не бойся говорить: легче будет.

Но Груня, как всегда быстрая, вдруг выскользнула из объятий матери. Полуотвернувшись, закрыв лицо руками, пролепетала едва слышно:

— Потом скажу. — И кинулась к двери.

Мать удержала ее за руку:

— Куда ты?

— К нему… Пусти, матушка.

— К кому?

— К Шимону.

Это было имя ее мужа.

— Шимон здесь?

— В сенях, — еле выговорила Груня.

Кучковна только тут заметила, что Гаша подает ей глазами какие-то знаки. Она отпустила Грунину руку. Та мигом выбежала вон. Кучковна двинулась было за ней, но Гаша заступила ей дорогу: она не сводила с нее глаз, стараясь разглядеть, вполне ли очнулась мать от недавнего беспамятства, довольно ли окрепла.

— Что с Шимоном? — твердо произнесла Кучковна.

— Весь посечен да поколот…

— Живой?

— Еле жив.

— Кто посек?

— Не пойму, матушка. Груня говорит: сам князь своей рукой.

— Князь? Своей рукой?

Снова будто ветер ворвался Кучковне в голову.

Князь! Мелькнули в памяти пересказанные Прокопием слова князя Андрея: 'Кто ей люб, все останутся целы'. Неужто обманывал? Почему не палаческой рукой, а своей? Посек, поколол и не добил. И недобитого отпустил.

В эти мыслях была почти та же летучая неуловимость, что и в давешних снах.

— Не пойму я, — говорил Гашин голос. — Груня сказывает: пьяные покололи-потоптали, пьяные ж отхаживали…

Пьяные? Кучковна знала: Андрей Юрьевич никогда не помрачал ума пьянством. И пьяных к себе не допускал. Как же так? Не мутятся ли опять мысли?

И этот глухой, нарастающий, переполошный шум внизу, в доме, — чудится ли только или взаправду? И еще другой шум, более далекий, будто идет великий обоз.

А Гашин несмелый голос то замолкал, то опять говорил:

— Груня сказывает: князь Шимона свалил. И сама ж сказывает: князя в живых нет.

— Кого в живых нет? Что говоришь, Гаша?

— Мне-то, матушка, откуда знать правду? Груня сказывала: промыслили о князе.