моим третьим проклятием всей моей жизни. Когда в конце концов его схватили, он смеялся в лицо мучителям и палачам. Он смеялся, как победитель, даже на эшафоте: я сам слышал…
Я расслабляюсь в кресле, скрестив ноги.
— Это действительно так: слава и трагедия всегда ходят рядом.
В ответ — молчание. Я устал.
Его безмятежный голос убаюкивает мое усталое сознание:
— Это самая потрясающая история из всех, которые я когда-либо слышал. И ты, без всякого сомнения, и есть тот человек, которого я так долго искал.
Сощуриваю глаза, но он остается лишь темным пятном в тени за письменным столом.
— Я устал, Элои. Слишком устал.
— Но ты жив. И это главное.
Я устал.
Коридор, отделяющий меня от постели, кажется бесконечным, мерцающий свет свечи едва освещает его, когда я пробираюсь по нему почти на ощупь.
Я устал.
Но я чувствую, что заснуть мне не удастся. Жажда знаний Элои пробудила и мою собственную. Мюнстер пал 24 июня 1535 года. После этого Капитан Герт из Колодца пропал на девять месяцев. А все остальные?
На стук в дверь отвечает сонный голос:
— Кто там?
— Это я, Герт.
Свет его свечи сливается со светом моей, я всматриваюсь в лицо Бальтазара Мерка. Не задавая вопросов, старый баптист указывает мне на стул у кровати.
— Садись, пожалуйста, хотя сомневаюсь, что смогу тебе чем-то помочь.
— Только один вопрос: кто спасся?
Он ставит свечу на столик и садится на край кровати, массируя лицо.
— Все, что я могу тебе сказать, нас было пятеро: Крехтинг-младший, мельник Шкрауп, Шмидт — оружейник, гравер Кербе и я. Все люди Крехтинга. Кербе схватили в Нимвегене вскоре после того, как мы расстались. Я слышал, что Шмидта и Шкраупа казнили в Девентере два года тому назад. Крехтинг, насколько мне известно, по-прежнему в бегах, а говорят, что и Ротманн тоже. Его тела не было среди трупов в Мюнстере.
— А кто-то из моих людей?
Он качает головой:
— Не имею ни малейшего представления. Многих из них попросту не было в городе. Бокельсон избавился от них, потому что ужасно боялся тебя.
— Гресбек и братья Брундт…
Он кивает:
— Они вернулись как раз вовремя, чтобы принять участие в заключительном акте массового безумия. Они рассчитывали встретиться с тобой, но ты ушел и так и не вернулся.
— Почему они остались?
— Гресбек и Брундты пытались бежать, но сторонники епископа схватили их сразу за стенами. Страшный конец.
Я устало вздыхаю, сил на воображение у меня не осталось, вопросы вылетают сами собой:
— Какой фронт был прорван?
— Кройцтор и Юдефельдертор — самые незащищенные части стен: должно быть, кто-то донес епископу… Ночью передовой отряд проник туда, а утром открыл ворота основным силам. Бойня продолжалась еще много дней. Я оставил больную жену на попечение монашенки-бегуинки, взяв с нее обещание, что она ее не выдаст, и бежал с остальными. Уже три года от нее нет никаких известий.
Мы молча сидим, вслушиваясь в отдаленный шум воспоминаний и смакуя горькую солидарность выживших.
Я виновато встаю:
— Прости меня.
— Капитан…
Я оборачиваюсь, его глаза опухли от слез и усталости.
— Скажи мне, что все, за что мы боролись, не было ошибкой.
Челюсти скрипят, руки сжимаются в кулаки.
— Я никогда так не считал, ни единого мига.
Море (1538 год)
ГЛАВА 41
Вот-вот рассветет. Небо свинцового цвета… Но мысли проникают даже в сон и заставляют выбраться из-под одеяла.
Катлин спит, невероятное зрелище: рассыпавшиеся волосы, а рот — теплое дыхание.
Я встаю тихо, чтобы не разбудить ее. Мороз раннего утра бодрит. Собраться с мыслями, завернуться в большую козью шкуру, пока волочишь ноги в поисках ведра, чтобы отлить, воды, чтобы протереть глаза, и глотка горячего молока, чтобы проснуться. Прошли годы, вставать с постели не так просто, как раньше: сколько раз холод пробирает до суставов, ревматизм, неожиданно сковывающий движения, дает тебе понять, слишком долго ты себя мучил чрезмерным напряжением. Мышцы болят и сокращаются, как у старика, словно оскорбившись и желая напомнить тебе, что на пятом десятке жизни ты должен разумно тратить силы, если не хочешь остаться прикованным к постели задолго до того, как разум покинет тело. Подобный конец действительно страшен, попросту ужасен.
Так что я остаюсь. Остаюсь здесь, слишком старый, чтобы учиться ремеслу, и слишком уставший, чтобы снова вступить в борьбу. Возможно, резец или токарный станок, но меч… Нет, пусть остается ржаветь в канале, куда я его забросил.
Магда с расширенными от любопытства глазами молча наблюдает, как я втыкаю последний штырь между плечом и рукой куклы с суставами на шарнирах.
— Для кого это? — спрашивает она, встряхивая кудряшками с прирожденным кокетством.
— Для всех детей, — отвечаю я. — Но ты будешь ее мамой, хорошо?
— Да-а-а-а! — Крик такой высоты, что чуть не лопаются барабанные перепонки, и звонкое чмоканье в заросшую щетиной щеку.
Ни один ребенок никогда не целовал меня прежде.
Элои, улыбаясь, смотрит, как она идет между колоннами портика. Магда не дает ему времени поздороваться, выпрыгивая навстречу и размахивая деревянной куклой:
— Смотри, смотри! Ее сделал Лот!
Элои становится на колени, чтобы подвигать руки марионетки:
— Она твоя?
— Она принадлежит всем детям, — отвечает Магда, как ее научили. — Но заботиться о ней буду я. А Лот сделал еще и миски с ложками для мамы, знаешь?
Элои кивает, а малышка убегает показывать новую игрушку всем остальным.
Моя мысль, высказанная вслух, и жест рукой:
— Это мое последнее увлечение. В течение последних десяти лет другого у меня не было.
Я пытаюсь иронизировать:
