Терпеливое выжидание, мороз, пробирающий до мозга костей… Короткие перебежки, тайные вылазки, разбросанные отметки с комментариями на импровизированных картах, где отмечаются возможности прохода, прорыва или пути бегства.
Мы уже дважды избежали осады фон Вальдека и сейчас пытаемся добиться того же. Мы поняли, что она неплотная, малоэффективная, вялая.
Нам не хватает койки, на которой мог бы раскинуть свои косточки наш храбрый брат Майер, герой февральских баррикад. Нам не хватает чашки, чтобы налить настойку из трав, щедро разбавленную спиртом кузнецом и коновалом Адриансоном. Пива — для самого старшего из братьев Брундт, простого, наивного и восторженного, как ясный день.
Генрих Гресбек страшно сожалеет — хотя и молчит об этом — о лампе, которая позволила бы читать все ночи напролет этому бесстрашному и исполнительному воину, чья жажда знаний, должно быть, родилась во времена, очень не похожие на это.
Вместо всего этого у нас есть Стрела, охотничий сокол, которого Барт Букбиндер-младший, блудный кузен, вырастил с отеческой заботой и лаской, добившись потрясающих результатов.
Что касается меня самого, не могу сказать ничего определенного по поводу своего состояния в эти дни: разум и тело словно существуют в разных измерениях, не открыто противостоя друг другу, а находясь на определенном расстоянии. Даже мои мысли разделились, как бы это сказать, собирая, словно страницу за страницей, поступки и воспоминания, размышления и решения, слой за слоем, превращая меня в гигантскую луковицу, в сердцевине которой пронзительно резонируют глубокие и проникновенные слова Матиса Великого, Бога-Пекаря.
Сразу за Юдефельдертором мы пришпориваем лошадей — нам надо на северо-запад, чтобы обойти позиции епископа.
Гресбек скачет рядом со мной вместе с пятерыми лучшими людьми. Я выбирал их из тех, кто сражался под моим началом девятого и десятого февраля: новоприбывшие из Голландии не вызывают у меня особого доверия. Они, без сомнения, умеют обращаться с оружием, но привезли с собой жен и детей — лишние рты, которые придется кормить зимой. Они почти не знают, кто такой фон Вальдек, как и не знают, с чего все начиналось. Они видят лишь огонь маяка Иерусалима в ночи. Они видят лишь своего вдохновенного пророка.
Епископ набрал смехотворное войско: тысячу людей, которые вооружены прекрасно, но им не платят, а значит, у них нет причин рисковать собственной шкурой — на свергнутую с
Мы скачем галопом к лесу Вассербергер вдоль по тропе, отходящей от дороги на Тельгт. Молча спешиваемся и ведем лошадей на берег пруда, к традиционному месту привала всех пришедших с севера: животные вдоволь напьются, а старая заброшенная сыроварня укроет нас от дождя и снега.
Сильный холод замораживает пар изо рта у нас на бородах. Мы затаились на сыром мху.
Насчитываем дюжину людей. Аркебузы, выстроившиеся в ряд знамена, маленькая пушка.
— Наемники епископа. — Белый шрам выделяется сильнее, чем обычно.
— Ты узнаешь знамена?
Гресбек пожимает плечами:
— Не думаю. Возможно, капитан Кемпель… Я же тебе говорил, что не был в этих краях уже целую вечность.
— Это люди, готовые драться из-за нескольких монет. Шакалы. Из конфискованного у лютеран и папистов мы можем предложить им более высокую оплату, чем фон Вальдек.
— Гм. Это идея. Но лучше оставаться начеку, наша сила—в единстве.
— Мы могли бы напечатать листовки и распространять их в округе.
— Мюнстер не может бесконечно принимать новых жителей.
— Ты прав. Нам нужно как можно скорее установить контакты с голландскими и немецкими братьями. Мюнстер станет примером. Мы показали, что можно сделать. А почему бы это не повторить в Амстердаме или в Эмдене?
Мы возвращаемся к лошадям и отправляемся в поход производить дальнейшую рекогносцировку.
Решаю все ему рассказать. Я должен знать, на кого можно рассчитывать.
— Матис опасен, Генрих. Он может разрушить то, чего мы добились. Для этого хватит и одного дня.
Бывший наемник как-то странно смотрит на меня: его что-то мучает.
Я продолжаю:
— Не хочу, чтобы все так кончилось. Я познакомился с Мельхиором Гофманом еще до того, как он определил точную дату конца света. Этот день наступил, ничего так и не произошло, и его репутация пророка была уничтожена полностью и окончательно.
Мы скачем впереди остальных: они не слышат нашего разговора.
— У этого человека есть стержень, Герт: он уничтожил деньги, а я, сколько живу на свете, ни разу не слышал, чтобы это было возможно. А он проделал это запросто…
— И заставил замолчать каждого, кто посмел открыть рот.
— Говори прямо. Что ты намерен делать?
Надо сказать ему.
— Хочу остановить его, Генрих. Помешать ему превратиться в нового епископа Мюнстера или утопить всех нас в крови. Именно мне придется это сделать. Ротманн слаб и болен. Книппердоллинг и Киббенброк никогда не выступят против власти пророка — скорее наложат в штаны от страха.
Мы молчим, прислушиваясь к стуку копыт, к фырканью лошадей.
Теперь он прерывает молчание:
— На Пасху ничего не произойдет.
Возможно, это больше чем просто согласие.
— В этом-то и проблема. Что намерен сделать Матис в этот день? Он сумасшедший, Генрих, опасный сумасшедший.
Просто невероятно: меньше месяца назад мы были хозяевами Мюнстера, теперь говорим вполголоса, прячась от чужих ушей, словно замышляем преступление.
— Он назначил дату — в этот день он установит абсолютную власть. Мы должны помешать ему.
— Опозорить на глазах у всех?
Я сглатываю слюну:
— Или убить.
Как только эти слова произнесены, холод пробирает меня до костей, словно зима сдавливает меня в своих ледяных тисках.
Еще несколько метров мы едем в молчании. Мне даже кажется: я слышу беспокойный гул его мыслей.
Его взгляд направлен в конец дороги.
— В городе скоро начнется война. Новоприбывшие боготворят своего пророка. Коренные жители Мюнстера пойдут за тобой, но с каждым днем они все больше и больше остаются в меньшинстве.
— Ты прав. Но нельзя просто сидеть и смотреть, как все, за что мы боролись, будет пущено по ветру.
Снова шум его мыслей.
— Каждый, кто пытался бросить ему вызов, полил своей кровью брусчатку площади.
Я киваю:
— Совершенно верно. А ведь не ради этого ты поднимал свои пистолеты против лютеран и против
