Сегодня это особенно очевидно, но отчасти было понятно и вчера, и позавчера; и несколько десятков миллионов советских людей, читавших эту книгу (а она переиздавалась 25 раз — и огромными тиражами), с каждым годом чувствовали выхолощенность романа все острее.

При том, что мы не являемся критиками социализма в России и далеки от взгляда на эти времена как на безусловно мрачные и дурные, роман Леонова оставляет томительное ощущение внешней фальши. О том же сразу по выходу романа говорил, к примеру, такой мудрый читатель, как Александр Твардовский, да и не только он. Корней Чуковский даже в пересказе Леоновым еще не написанного романа обнаружил и «неправдоподобие», и «литературность».

Пресный вкус полуправды способен разъесть даже самое святое и светлое дело — в «Русском лесе» послевкусие это слишком явно. И, как ни печально, сегодня с помощью леоновского романа уже не заступиться за русскую землю, за родную почву и за несчастный лес, вырубаемый ныне в десятки раз (это не метафора) более бессовестно и нагло, чем при Советах.

Слишком много в романе полупоклонов советской власти, которые Леонов делает малоспособной к гибкости шеей и не самым искренним словом.

Тональность он задает с первых же строк, вопрошая: «…что могло случиться со студенткой в Советском государстве, где, кажется, самая молодость служит охранной грамотой от несчастий?»

Предвоенная Советская Россия в подаче Леонова, до сих пор куда более внимательного, въедливого, если не сказать — мрачного, неожиданно начинает сиять, как асфальтовая дорога, политая в июньский день серебряной водой из поливальной машины.

Герои сплошь и рядом изъясняются сентенциями вроде: «Я твердо верю, Варя, что коммунизм призван истребить боль, зло, неправду, то есть все некрасивое, бесформенное, низменное… и, значит, коммунизм, кроме всего прочего, есть совершенная красота во всем». Никто не спорит, что советские студентки в 1941 году вполне могли произносить и не такое — куда важнее, что в иных своих сочинениях Леонов оставлял право за собой и за своими героями высказывать вещи иного, зачастую противоположного толка. А вот «Русский лес» в этом смысле оказался почти стерилен.

Коммунисты, которые в каждом предыдущем романе Леонова были, напомним, бездетны и по характерам явно неоднозначны (а часто — откровенно неприятны), в «Русском лесе» как на подбор добры, красивы, грамотны, статны, честны. И дети у них есть, и ошибок они не совершают вовсе, а из недостатков за ними замечена лишь излишняя прямолинейность. И большие коммунистические начальники, и секретари партячеек всегда начеку и в любую минуту готовы прийти притесняемым на помощь. Даже непонятно становится, как при наличии такой мудрой партии главному герою книги леснику Вихрову терзали душу и мешали работать добрых двадцать лет (не забывая валить леса по всей стране).

Возникает ощущение, что Леонов изо всех сил заговаривает цензуру и въедливых критиков, чтобы выиграть в другом — в самом важном. Он не оступается и в малую антибольшевистскую ересь, чтоб его не поймали за руку и не испортили всю работу разом: никакой свинцовой тяжести в воздухе, никаких намеков на жестоковыйное время, ничего предосудительного.

Он раз за разом разменивает высокую честь своего дара, чтобы расплатиться этой непомерной ценой за гражданство леса.

Но кто посмеет обвинить Леонова в том? Быть может, порой такая размена оказывается выше и честнее откровенной фронды или брезгливого молчания…

Пред Леоновым стояла другая задача: отбить русский лес от хватких и жадных рук людей злых и неумных. В романе всё работает на эту цель. В итоге лесу Леонов помог, но книгу как чтение для читателя, а не для исследователя едва ли не загубил.

Памятуя о том, что с конца 1980-х Леонов, на удивление крепкий еще старик, имел возможность в течение добрых восьми лет переправить свои романы с учетом нескольких ставших очевидными истин, можно было бы удивляться, отчего он это не сделал со всеми своими книгами.

Но, перечитывая их спокойно и беспристрастно, понимаешь, что, скажем, «Соть» и «Дорогу на Океан» править было вовсе незачем: Леонов там сказал почти все, что хотел и как хотел. Если и были там ошибки — то предельно честные, которые в конечном итоге ценнее всякого задним числом привнесенного прозрения. А вот «Русский лес» править не имело смысла — его нужно было бы переписывать заново, с чистого листа, меняя каждую судьбу, ломая весь сюжет и всю стилистику. И Леонов это знал.

Вместе с тем, глупо было бы говорить, что «Русский лес» вовсе лишен художественной силы.

В романе, как всегда, содержится большое количество умышленных недоговоренностей, разветвленных отсылок к религиозной и светской литературе, соцреализму откровенно несвойственных, хотя и традиционные поминания учения Маркса и Энгельса тоже есть, как без них.

Архитектоника романа выполнена очень любопытно: несколько десятков героев действуют в течение сорока лет — и выглядит это почти органично; впрочем, наличествует ряд слишком уж литературных перекрестий в судьбах персонажей и маловозможных на огромных просторах страны встреч тех героев, которым встретиться надлежит, но этот недостаток присущ вообще всем русским классическим эпопеям XX века — от «Жизни Клима Самгина» и «Хождения по мукам» до совсем уже в этом смысле карикатурного «Доктора Живаго».

Леоновская афористичность, леоновские пейзажи, леоновская манера письма часто завораживают, несмотря, опять же, на возникающее порой легкое отчуждение от очевидных — то здесь, то там — плакатных советских мазков и от нарочито сложной и преисполненной излишней патетики речи почти всех героев. Но это, надо сказать, вообще свойственно ранней и поздней леоновской прозе. Только ранняя его проза строилась по образцу сказа — и в сказах такие речевые характеристики персонажей вполне традиционны; а поздняя тяготеет к народному эпосу, также допускающему сходную, «высокую» манеру изъяснения героев. (В «Белой ночи», «Дороге на Океан» или в довоенных пьесах леоновские герои изъяснялись вполне, что называется, по-человечески.)

Один из самых интересных конфликтов в романе — взаимоотношения двух главных героев: Ивана Вихрова и его антагониста Александра Грацианского.

Вихров — автор многих работ о судьбе русского леса, истинный патриот России и при этом большевик в очень малой степени — сам поясняет своему товарищу, большому партийцу, что шел к революции «лесом»: своими, путаными путями.

Грацианский — личность почти омерзительная, паразитирующая на Вихрове за счет своей ортодоксальной, крикливой, яростной левизны (и слово «левизна» в отношении Грацианского в романе несколько раз звучит). Он — никакой ученый, зато яростный и признанный полемист, неустанно и жестко бьющий Вихрова в своих статьях. Вихров болеет об исчезающем лесе, а Грацианский обвиняет коллегу в том, что деревья ему дороже великих социалистических строек, которым, понятное дело, древесина крайне необходима.

Далее Грацианский копает еще глубже, говоря о том, что революции, как кипящей лаве, не должно останавливаться никогда — иначе ее саму ждут печальные последствия.

Вихрова Леонов рисует, естественно, не только с лесоведов, но и с себя: мало ли его, русского писателя, прорабатывали и терзали ортодоксальные «левые».

Прообразом Грацианского послужили тоже не ортодоксы лесоводчества, а несколько литературных деятелей. Во-первых, мы назовем печально известное имя Павла Ивановича Лебедева-Полянского, с октября 1922-го по июль 1931-го занимавшего должность заведующего Главлитом. Это он ввел традицию контроля над радиовещанием, инициировал изъятие из книжного рынка и библиотек «вредной» литературы, организовал идеологически-политический анализ выходящей литературы и т. д. и т. п. Лебедев-Полянский подарил Грацианскому одну своеобразную свою привычку: подбривать лоб, чтобы он казался выше… «Сологубовский тип», — так определял Леонов Лебедева-Полянского.

Помимо того, в фамилии Грацианского отдаленно угадываются авторы нескольких пасквилей на Леонова — скажем, последнего по времени выхода, сочинили который В.Городинский и Я.Варшавский. Подобно Михаилу Булгакову в «Мастере и Маргарите», Леонов не преминул поддеть коготком своих