языкастых недоброжелателей. Только если у Булгакова критики подвергаются разнообразным надругательствам, свершаемым нечистой силой, то Леонов обходится помощью Поли Вихровой, дочери лесовода, выливающий чернильницу на голову Грацианскому. О, с каким бы наслаждением Леонов сам опорожнил бы чернильницу над головами иных своих критиков!

«Кто давал право Грацианскому, — вопрошает один из героев „Русского леса“, — на острейшие политические обвинения, какие могут быть предъявлены лишь соответствующими статьями советских законов… да и то после обстоятельного расследования?..»

Этот вопрос сам Леонов мог не раз риторически обращать ко всем городинским и варшавским, в самые дурные времена обвинявших писателя то в «троцкизме», то в «очернительстве», то в «клеветничестве», то в иных, в прямом смысле, для того времени смертных грехах.

Вихрову (как чуть ранее белогвардейцу Протоклитову) Леонов дарит одно из явных своих детских воспоминаний: маленький Ваня, как Лёна когда-то, несет на похоронах икону, один, впереди провожающих усопшего.

«Все шли на погост пустые, — пишет Леонов, — лишь Ивашка с иконой, к великой зависти Демидки Золотухина. Тот все набивался подсобить, понести священный предмет шажочков тридцать пять; но хотя Иван и осознавал, что получать удовольствие следует наравне с другими, понимал также, что тот потом не вернет.

— Тяжелая? — через каждые пять шагов спрашивал Демидка про икону.

— Средне так… в общем, ничего себе, — с непонятным видом уклонялся Иван».

Вихров постарше Леонова: ему довелось участвовать в Первой мировой, там он был ранен и охромел, но и ранение произошло во время разгрома самсоновской армии, известие о котором буквально ошарашило, как мы знаем, пятнадцатилетнего подростка Леонова.

Зато первые книги писателя и его героя выходят в одно и то же время — в начале двадцатых.

Примерно в то же время, что и Леонов, Вихров пережил «крупнейшую творческую неудачу» — в 1936 году его проработали так, что лесовод едва сохранил голову на плечах. Самые болезненные «творческие неудачи» Леонова, напомним, пришлись на 1939-й и 1940-й.

От поражений и печалей лечился Вихров тоже по-леоновски: в бане.

От печальных последствий огульной критики Вихрова спасает однажды добрая статья, опубликованная в партийной печати: как тут не вспомнить неожиданную здравицу Марка Серебрянского в честь Леонова в «Известиях», в 1939-м, и уже послевоенное заступничество Константина Симонова в «Правде».

Мало того, в «Русском лесе» Леонов пародирует одну уже описанную нами сцену, случившуюся в Переделкине в упомянутом 1939-м: когда жена Леонова пошла к Фадееву узнать о дальнейшей судьбе распекаемого в пух и прах мужа, а Фадеев даже не принял ее, разговаривая со второго этажа своей дачи. В «Русском лесе» сам Вихров идет к своему бывшему товарищу, пробившемуся в большие чиновники. Дальше всё происходит как в Переделкине: у товарища гости, слышны их веселые голоса, Вихрова не пускают и разговаривают с ним с балкона…

Говорить, что Вихров схож с Леоновым исключительно положительными своими чертами, не совсем верно. Вихров — как и Леонов — одержим своей работой настолько, что не замечает близких. Характерно, что лес в романе — опоэтизированный, бесконечно красивый — почти всегда дан со стороны любующегося, восхищенного взора Вихрова. Но вот дочери своей, Поли, отец не видит. Поля, жившая с ним до пяти лет и вернувшаяся в отцовский дом в восемнадцать, описывается только закадровым авторским голосом. Лесовод все глаза на лес проглядел.

Кстати, характерный момент: у Ивана Вихрова в отношениях с детьми очевидные проблемы. Мало того что дочь его воспитывалась отдельно, он и на своего пасынка не способен повлиять. Взрослых, достойных учеников, способных защитить вместе с ним лесное дело, — тоже не наблюдается. Вихров одинок, и не мешало бы добавить, что в первом варианте романа «Русский лес» его дочь Поля должна была погибнуть (жена, Татьяна Михайловна, уговорила Леонова «девочку не убивать»).

И счастливый финал окончательного варианта романа тоже сомнителен: Поля, ее жених и пасынок Сергей встречаются с Вихровым пред тем, как все трое снова отправятся на фронт. На дворе 1942 год, и невесть, вернутся ли они…

Но Леонов не был бы самим собой, если б неоднозначность прочтения его книги заключалась только в образе Вихрова.

Порой кажется, что создавая в своих текстах потайные переходы и закладывая в самых неожиданных местах тайники, Леонов делал это вовсе не для близорукой критики. Скорее он был одержим некоей манией: запутать не только самого въедливого и, может, еще не родившегося читателя, но и самого Творца.

Мы ведем вот к чему. Есть основания удивиться, что Грацианский, вызывающий у автора «Русского леса» очевидное омерзение, вместе с этим раз за разом отражает ереси, ужасы и заблуждения самого Леонова.

Грацианский выдает себя с головой, едва появившись в романе: в бомбоубежище он случайно встречается с Полей Вихровой, приехавшей в Москву из деревни, и, в числе прочего, живописует ей свои невеселые представления о будущем человечества.

Грацианский рассказывает о «промежутках покоя», которые необходимы человечеству в перерывах между войнами «в целях накопления жиров и средств для будущего столкновения». Однако, по мнению ученого, эти паузы «по мере роста промышленных возможностей и соответственного усложнения отношений <…> будут всё более сокращаться, пока человечество не образумится… или не превратится в газовую туманность местного значения, когда его разрушительный потенциал подавит окончательно потенциал созидательный».

Дело в том, что мысли, изложенные Грацианским, являются едва ли не основополагающими в миропонимании автора «Пирамиды» — и, более того, именно оттуда, из первого варианта романа, как нам кажется, они и извлечены.

Однако наделить во всех смыслах положительного Ивана Вихрова недобрыми своими предчувствиями Леонов никак не мог и посему щедро делился своим пессимизмом с Грацианским.

Иван Вихров, зашедший к давнему своему недругу в гости, ничтоже сумняшеся берет в отсутствие хозяина его личный дневник и, не в силах остановиться, читает.

На последних страницах дневника Грацианский вкратце набрасывает свою теорию конструкции космоса, словно бы пародируя Леонова, который более подробно пишет о том же самом в «Пирамиде».

Более того, Грацианский, всерьез раздумывающий о самоубийстве, вдруг, вослед за Леоновым и даже опережая его, поднимает вопрос, мучивший писателя целую жизнь: человек — как ошибка Бога.

«Хотение смерти, — пишет Грацианский, — есть тоска Бога о неудаче своего творения».

И далее идет еще одна мысль о самоубийстве: «Э т о есть единственное, в чем человек превосходит Бога, который не смог бы упразднить себя, если бы даже пожелал».

Помимо созвучного интереса к важнейшим и болезненным для Леонова вопросам — грядущее самоуничтожение планеты, строение космоса и божественная неудача с человечиной — Грацианский то здесь, то там словно пародирует сам характер писателя. То выясняется, что он вовсе не пьет спиртного и живет почти затворником. То называет «рукодельем» свои сочинения — а это любимое словечко Леонова по отношению к своим писаниям. То, как Леонов же, питает интерес к архивам — где на Грацианского, как и на писателя, хранятся нехорошие материалы. То на пике известности отказывается от «довольно лестного поста» — будто бы из скромности, но прозорливый большевик в романе вопрошает риторически о Грацианском: что, может быть, он «…побоялся связанного с этим слишком пристального общественного внимания?». Есть основания предположить, что и Леонов долгое время то приближался к власти, то самочинно избегал ее, опасаясь того самого чрезмерного интереса общественности.

Наконец, в странной щедрости Леонов дарует Грацианскому одно из самых любимых присловий собственного сочинения, что «только в могилу можно дезертировать из истории». Он потом не раз будет повторять эту фразу в своих интервью, и никто не заметит (или вида не подаст), что Леонид Максимович цитирует отчего-то не что-нибудь из вихровских высказываний, а максимы его антипода.

В завершение далеко не полного перечисления знаковых совпадений заметим, что Вихров — несомненный атеист, чего, как мы заметили выше, о Грацианском не скажешь. Он-то, напротив, в Бога