— Освободи место под Queue de Kangourou, — приказал метрдотель.

Новый официант, выигравший Мадам, поклоном выразил ей свои извинения, встал бок о бок с ней и очистил центр стола быстрыми точными движениями. Он подготовил ровно столько места, чтобы поместилось ее тело, которое он подхватил, распростер на столе и подверг отменно изящному и утонченному изнасилова­нию с торца, одновременно услужливо и почтительно без меры наполняя бокалы оцепеневших гостей.

* * *

На треке в Овечьем Логе проходили гонки старин­ного городского транспорта, и стартовые площадки пе­стрели троллейбусами, автобусами, трамваями; там бы­ли даже прекрасно восстановленные угольные и руд­ничные вагонетки Союза горных рабочих. Украшали место старта и сотни зрительниц — их притягивали гон­ки и смерть. Этих женщин роднила манера одеваться — jpour le sport[46] и общее для всех выражение лица — типа «а пошло оно все к черту».

Она сидела на бочке из-под горючего между стар­товыми площадками «Мэдисон — Четвертая Авеню» и «Этуаль-Плас Блан-Бастилия», уделяя поровну внима­ние и время командам Гили и Парижа — те и другие все время сновали мимо нее, обмениваясь запчастями и со­ветами. Все они были чем-то схожи — на всех измаран­ные tuta, из кармана сзади торчит любимый инструмент, по которому единственно и можно было их различать: разводной ключ, торцевой ключ, кувалда, пассатижи, штангенциркуль и даже домкрат. Старшие механики инструментов не носили — они были выше этого. Tuta водителей сверкали безупречной белизной.

Ее позабавил один из ребят, у которого здоровен­ный ломик оттягивал задний карман. Этот, с ломиком, столько времени толкался на обеих площадках, что она никак не могла угадать, он из Гили или Парижа; здоро-

венный крепкий парень, но лицо гладкое — еще моло­дой. Он забавлял ее тем, что, проходя мимо, не говорил ей «Tres jolie[47]» или «Привет, крошка, куколка». Вместо приветствия он врезал своим ломиком по бочке, кото­рая отвечала мощным басовым гудением, — у нее прямо мурашки по спине бежали.

Объявили старт. Машины заняли места на треке. Гонщики и их помощники (теперь на всех была тради­ ционная форма водителей и кондукторов) выстроились перед машинами. Раздался выстрел. Водители и кон­дукторы ринулись к своим трамваям, вскарабкались на сиденья, тронулись с места в яростном дребезге звон­ков, сопровождаемые азартными воплями и свистом членов команд и болельщиц.

Вдруг бочка загудела, мурашки побежали — ах, вот и он, с ломиком в руках, молча улыбается ей. Она улыб­нулась в ответ.

Он легонько постукал ее по плечу ломиком и потя­нул к стоявшему на замену вагону «Этуаль-Плас Блан- Бастилия». Помог ей забраться внутрь, и она [всему очень радовалась, пока не обнаружилось, что он —f жен­щина, которая и принялась надругиваться над ней с по­мощью ломика (вместо дилдо).

Ее вопли слились со свистом, воплями и грохотом гонки.

* * *

В «ВГА», на Студии Двадцать-два Двадцать-два, По­Ди работала моделью для настройки съемочных камер. Она терпеливо сидела на высоком табурете, а вокруг наезжали и откатывались камеры, ловя в фокус ее кожу: под теплый тон которой они подстраивали цвет. Она была страшилкой, но с великолепной кожей и ры­жими волосами. Если она не позировала перед камерой, то ее посылали по разным поручениям работников Сту­дии 2222, так ее и прозвали госпожой ПоДи. Только в бухгалтерии «ВГА» знали, как ее на самом деле зовут.

Она спокойно ждала, восседая на своем табурете, пока ее пошлют за кофе, едой, бутафорией, костюма­ми — за чем угодно. Она скучала. Ей не особенно нра­вились постановки студии. «ВГА» принадлежала Армии Оледенения, и все ее программы были посвящены гря­дущему Судному Дню. «Как Ему пчела предстанет, ко­ли Божий Хлад нагрянет?» (Авторские права зарегист­рированы в 2169 Музыкоделами Скрябина-Финкеля — подразделением Музыкальной Компании Оледене­ния.) Все Хорошие Парни в постановках были надежны­ми, верными, готовыми помочь, дружелюбными, веж­ливыми, добрыми, послушными, бодрыми, бережливы­ми, отважными, добродетельными и богобоязненными. Всех Плохих Парней Боженька поражал в языках пла­мени, и они умирали, выражая горькое сожаление о своей гнусной жизни в Гили.

На съемочной площадке находился дрессировщик. ПоДи так решила, потому что на руках у него лежал карликовый спаниель, да и вообще Студия 2222 посто­янно распиналась о привязанности к животным и чис­той любви мальчишки к своей собаке. Другое дело, что по виду этого парня ему больше бы пристало баюкать на ручках тигра. Его ростище и могутное сложение даже орангутанга заставили бы призадуматься, стоит ли с ним связываться.

Этот живой башенный кран подошел к ней и покло­нился. Она кивнула в ответ. Табурет, на котором примо­стилась ПоДи, был высокий, но все равно макушкой она была как раз ему по грудь. Она слышала ровный рокот его дыхания — как океанский прибой. Спаниель тявк­нул. От пульта завопил режиссер:

— Эй, там, у переговорника, вашу мать, скомандуй­те выход долбаным в богу-душу монашкам!..

Замороченный помреж вывел на площадку двенад­цать непорочных смиренных монашек, где они стали в круг, — вознести непорочные и смиренные моления Боженьке, дабы Он поразил этих грязных аморальных поганцев из Гили.

Башенный кран поднял табурет вместе с ПоДи, ко­торая покачнулась и была вынуждена, хихикнув, обхва­тить его за шею. Он перенес табурет к мишени, поме­ченной для Боженьки в центре круга, поставил его, со

все еще восседающей ПоДи, развел ее потрясенные ко­лени и приступил к непотребству, ужаснув ПоДи, сту­дию и всю Армию Оледенения до полного остолбене­ния с разинутым ртом. Операторы в это время (ребята туго знали свое дело) то наводили, то откатывали каме­ры „фокусируясь на теплых тонах ее великолепной ко­жи. Тишина нарушалась только тявканьем спаниельки и режиссера.

* * *

Термокупальня потрясала, ошеломляла новизной; последнее чудо, выдуманное для развлечения обезу­мевшей Гили. Бассейн был заполнен нестойким соеди­нением Н2О¹¹, и этой странной водой можно было ды­шать. Очень характерно для Гили, что диво пошло на увеселение публики. Бассейн сиял лазерной симфо­нией, так что пловец купался в волнах son et lumiere [48]. За такое шикарное времяпровождение нужно было выло­жить порядка ста золотых в час.

Деньги эти ничего для нее не значили, но было не­обходимо расслабиться в тепле и невесомости. Она вела десятка два крупных заказов на рекламное обслужива­ние, все непростые и требовавшие полной отдачи; услу­ги ее оплачивались такими запредельными суммами, что у нее просто недоставало духу отказаться от како- го-то заказа. Что еще оставалось, как не погрузиться в жидкий свет и качаться, мечтая, на волнах, и мечтать, качаясь на волнах.

В термокупальне она была одна (за это ей приходи­лось каждый раз выкладывать кругленькую сумму), од­нако он вдруг выплыл к ней из глубины, как неторопли­вая золотистая акула, принялся обхаживать ее так неж­но, непривычно, изящно, как удается только морским обитателям. Она была очарована, и ее отклик вылился в изумительно прекрасный pas de deux[49] на волнах.

Внезапно он овладел ее нагим телом — с такой жи­вотной страстью, какую самки этой породы могут пере­носить только качаясь на волнах и мечтая, с наслажде­нием и болью, удовлетворением и яростью.

* * *

— Я не воспользуюсь моего чина бесцеремонно­стью, чтобы вас потревожить в дому, не предупреждая, мадам, — произнес субадар Индъдни, — но возлагаюсь на симпатию у нас. И к вам, доктор Шима.

— Вы так любезны, субадар, — улыбнулась Грет­хен.

— И очень хитроумны, — с улыбкой дополнил Шима.

— Ну, мы все трое это имеем, — ответил им улыб­кой Индъдни, — это есть основание в нашем взаимопо­нимании. Мы знаем, где стоим или не стоим относи­тельно друг друга. А в одном вопросе у нас полное со­трудничество от общей ненависти и ужаса.

— Голем?

— Если угодно, мадам. Я называю его про себя Сто­руким — одушевленное безумие, воняющее