погибают...

Судебное заседание длилось весь день 27 октября, и только в четыре часа утра следующего дня был оглашен приговор. Из 24-х обвиняемых в заговоре против империи 14 человек были приговорены к смерти. Первым назвали Мале, вторым Лагори.

Лагори схватил толстую книгу, запустив ее в судей.

– Так, – выкрикнул он, – вы лучше запомните человека, которого посылаете в могилу!..

Далее следовали имена Гидаля, полковника Сулье, капитана Пиккереля (Ровиго лично отомстил ему), лейтенанта Ренье, капрала Рато и корсиканца Боккеямпе... Приговор по делу о мятеже читался очень долго, и Гидаль слушал его с большим вниманием, склонив набок голову. Лишь когда речь зашла о конфискации имущества приговоренных, он радостно загоготал.

– Вот ты, ворюга, и попался на этом! – громогласно заявил он, хлопнув себя по животу. – Смотри: вот здесь мое единственное имущество, и оно всегда при мне... На этот раз я обещаю оставить его специально для тебя – в параше! Бойся, как бы его не расхватали другие, более алчные...

В ночь накануне казни многие спать вообще не ложились и писали письма. Мале же сказал тюремщикам:

– Стоит ли отдыхать накануне вечности?..

О чем он думал в последние часы жизни, можно только догадываться: никаких записок после себя он не оставил. Около трех часов дня 29 октября перед тюрьмой Аббатства остановились шесть просторных экипажей. Смертников вывели во двор.

Мале сразу шагнул к Лагори и Гидалю:

– Не имеете ли зла на меня за всю эту историю?

Лагори промолчал, Гидаль же хмуро ответил:

– История, конечно, с дерьмовым концом. Но надо же было показать этим выскочкам, на что мы, филадельфы, способны!

Боккеямпе, завидев Мале, крикнул ему:

– Скажите начальству, что священник забыл навестить меня! А я не могу умереть без святого причастия.

Мале, убежденный атеист, вступился за верующего:

– Дайте же корсиканцу священника!

– Прелат, – ответили ему, – ждет его у Военной школы.

Последние завещания – последние пожатья рук.

Лагори просил опустить верх траурной колесницы.

– Ей-богу, – заявил он, – мы, наверное, стоим того, чтобы народ Франции посмотрел на нас напоследок! Не такие уж мы канальи, чтобы не заслужить этой маленькой чести...

Верха карет откинули, и мрачный кортеж тронулся к Гренельскому полю, окруженный по бокам конными жандармами. Одна из цветочниц бросила в экипаж Мале букетик запоздалых осенних цветов, и он рассыпался у ног генерала. Им встретились шумные толпы студентов, спешивших по домам после лекций.

– Молодые люди! – обратился к ним Мале. – Я верю, что вы не забудете двадцать третье октября...

Коляска уже выкатывалась на плац.

– Граждане Франции! Мы погибаем, но помните, что мы не последние римляне... за нами – легионы!

И вот оно – жуткое Гренельское поле.

За шпалерами солдат глухо волновались толпы народа. Всех осужденных поставили к глухой стене здания Военной школы.

– Где же священник? – выкрикнул Боккеямпе, но тут барабаны забили частую дробь.

Мале расстегнул мундир, смело шагнув вперед.

Лагори и Гидаль старались не отставать от него.

За ними двигались остальные – тоже геройски.

Старик Сулье громко выкрикивал ругательства.

– К стене, назад... к стене! – командовали жандармы.

Люди шли вперед, головы их были обнажены.

Мале смотрел в небо, где кружились голуби.

Боккеямпе продолжал просить о священнике.

Очевидцы слышали гневный окрик Мале:

– Послушайте, у этого человека было так мало просьб в жизни – так не откажите ему в последней!..

Они остановились, когда барабаны смолкли.

– Прощайте, братья мои – Лагори и Гидаль.

– Прощай и ты, наш брат Мале...

С треуголкой, зажатой под локтем, появился секретарь военно-судебной комиссии. Снова зачитывался приговор.

Боккеямпе встал на колени – горячо молился.

Долго и нудно повторялись избитые слова:

– Высокий долг... священная обязанность... император...

Наконец секретарь свернул бумаги, надел треуголку.

Качнулись ружья. И вдруг послышалось – резкое:

– Пли! – это скомандовал сам генерал Мале.

Все его сообщники, как один человек, растопырив руки, упали ничком вперед. Но Мале продолжал стоять...

– Пли! – крикнул он снова.

Со второго залпа он тоже упал. В своем генеральском мундире Мале лежал среди разметавшихся тел ярким золотым пятном.

– Казнь окончена. Пригласите врача.

Через весь плац к убитым шагал доктор. Он проходил вдоль ряда мертвецов, нагибаясь над каждым. Тронул запястье Мале, и генерал Мале вдруг снова поднялся на ноги.

– Отойдите, – прохрипел он, – еще не все кончено...

Боясь нежданного залпа, врач пугливо отбежал в сторону.

Толпа в ужасе присела, когда на фоне кирпичной стены снова во весь рост вытянулась стройная фигура генерала Мале... Он что-то еще кричал – под грохот барабанов. До парижан едва долетали его слова:

– Франция... народ... гений... республика...

Последнее, что он запомнил в этом безбожном, сверкающем мире, – это шеренгу солдат, идущих прямо к нему... Генерал-республиканец Клод Франсуа Мале был добит штыками!

Холодный туман, словно саван, покрыл улицы старого, но всегда прекрасного Парижа... На стенах домов и на заборах были расклеены списки казненных, в которых объявлялось, в чем они виноваты. Мадам Софи Гюго, давно брошенная мужем, шла по улице с сыном Виктором и тихо плакала.

– Прочти, – вдруг остановилась она.

Мальчик прочел список, запнувшись на имени Лагори.

– Их уже нет с нами... они ушли. Они ушли в историю, как в потемки, – сказала мать. – Но ты обязан помнить их имена: на Гренельском поле были убиты великие французы...

И больше не плакала! Вместе с сыном она проводила до кладбища черные дроги, на которых отвозили тела казненных.

Из дешевых гробов, через плохо сбитые доски, на мостовые Парижа еще капала кровь, и мать с сыном, будущим писателем, ступали по красным булыжникам.

А дорога до кладбища была очень дальняя...

– Не отставай от меня, – говорила женщина сыну. – И никогда, прошу, не забудь, что ты наречен ради великого будущего именем человека, которого твоя мать всегда любила...